Любовница смерти. Глава первая
Коломбина слышит голоса духовПетя открыл входную дверь без стука, пояснив: - Просперо прислуги не признает. Всё делает сам привычка ссыльного. В прихожей было совсем темно, и Коломбина ничего толком не разглядела, кроме уходящего вглубь дома коридора да белой двери. В расположенном за дверью просторном салоне оказалось немногим светлей. Лампы там не горели - лишь несколько свечей на столе и еще, чуть в сторонке, чугунная жаровня с ало тлеющими углями На стенах корчились кривые тени, на полках посверкивали золотом корешки книг, а сверху мерцала подвесками незажженная хрустальная люстра. Лишь когда глаза немного свыклись с тусклым освещением, Коломбина поняла, что в комнате не так мало народу - пожалуй, человек десять, а то и больше. Кажется, Петя Лилейко числился среди "соискателей" птицей невысокого полета. На его робкое приветствие кое-кто кивнул, прочие же продолжали тихо переговариваться между собой. Холодный прием смутил Коломбину, и она тут же решила, что будет держаться независимо. Подошла к столу, прикурила от свечки и громко, через всю гостиную, спросила своего спутника: - Ну, который здесь Просперо? Петя вжал голову в плечи. Стало очень тихо. Однако Коломбина увидела, что на нее смотрят с любопытством, и бояться сразу перестала - оперлась рукой о бедро, как на рекламе папирос "Кармен", и выпустила вверх струйку голубого дыма. - Что вы, незнакомка, - сказал одутловатый господин в чесучовой визитке, с виртуозно зачесанной проплешиной на темени.
- Дож появится позже, когда всё будет готово. Он подошел ближе, остановился в двух шагах и принялся бесцеремонно оглядывать Коломбину сверху донизу. Она ответила точно таким же взглядом. - Это Коломбина, я привел ее кандидаткой, - виновато проблеял Петя, за что немедленно был наказан. - Керубинчик, - сладким голосом сказала новенькая. - Разве маменька тебя не учила, что следует представлять мужчину даме, а не наоборот? Чесучовый господин немедленно представился сам - прижал руку к груди, поклонился: - Я - Критон. У вас сумасшедшее лицо, мадемуазель Коломбина. В нем упоительным образом соединяются невинность и разврат. Судя по тону, это был комплимент, однако на "невинность" Коломбина обиделась. - "Критон" - это, кажется, что-то из химии? Хотела снасмешничать, показать тертому субъекту, что перед ним не какая-нибудь инженю, а зрелая, уверенная в себе женщина. Увы, вместо этого срезалась хуже, чем на экзамене по литературе, когда назвала Гете вместо Иоганна-Вольфганга Иоганном-Себастьяном.. - Это из "Египетских ночей", - со снисходительной улыбкой ответил чесучовый. - Помните?
Тра-та-та-та, младой мудрец, Рожденный в рощах Эпикура. Критон, поклонник и певец Харит, Киприды и Амура.
Нет, Коломбина совсем этого не помнила. Она даже не помнила, кто такие Хариты. - Любите ли вы предаваться любви ночью, на крыше, под рев урагана, когда тугие струи ливня хлещут ваше нагое тело? - не понижая голоса осведомился Критон. - А я очень люблю. Бедная иркутянка не нашлась, что на это ответить. Оглянулась на Петю, но тот, предатель, с озабоченным видом отошел в сторону, заведя разговор с бедно одетым молодым человеком, очень нехорошим собой: с выпуклыми горящими глазами, широким подвижным ртом и россыпью угрей на лице. - У вас должно быть упругое тело, - предположил Критон. - Стреловидное и поджарое, как у молодой хищницы. Я так и вижу вас в позе изготовившейся к прыжку пантеры. Что было делать? Как отвечать? По иркутскому кодексу поведения следовало бы влепить наглецу оплеуху, но здесь, в кругу избранных, это было немыслимо - сочтут ханжой или, того хуже, жеманной провинциалкой. Да и что тут оскорбительного, сказала себе Коломбина. В конце концов этот человек говорит, что думает, а это честнее, чем заводить с понравившейся женщиной разговор о музыке или каких-нибудь там язвах общества. На "младого мудреца" Критон нисколько не походил, и все же от его дерзких речей Коломбину бросило в жар - прежде с ней никогда так не разговаривали. Она присмотрелась к откровенному господину повнимательней и решила, что он, пожалуй, чем-то похож на лесного бога Пана. - Я хочу научить вас страшному искусству любви, юная Коломбина, - проворковал козлоногий обольститель и стиснул ее руку - ту самую, которую еще недавно сжимал Петя.
Коломбина стояла словно одеревеневшая и послушно позволяла мять свои пальцы. С папиросы на пол упал столбик пепла. В эту минуту по салону пронеслось быстрое перешептывание, и все повернулись к высокой кожаной двери. Сделалось совсем тихо, послышались мерные приближающиеся шаги. Потом дверь бесшумно распахнулась, и на пороге возник силуэт - неправдоподобно широкий, почти квадратный. Но в следующее мгновение человек шагнул в комнату, и стало видно, что он самого обыкновенного телосложения, просто одет в широкую черную мантию наподобие тех, что носят европейские судьи или университетские доктора. Никаких приветствий произнесено не было, однако Коломбине показалось, что стоило кожаным створкам бесшумно раскрыться, и всё вокруг неуловимым образом переменилось: тени стали чернее, огонь ярче, звуки приглушенней. Сначала вошедший показался ей глубоким стариком: седые волосы, по-старинному остриженные в кружок, короткая белая борода. Тургенев, подумала Коломбина. Иван Сергеевич. Ужасно похож. Точь-в-точь как на портрете в гимназической библиотеке.
Однако, когда человек в мантии встал подле жаровни и багровый отсвет озарил снизу его лицо, оказалось, что глаза у него вовсе не стариковские - черные, сияющие, и пылают еще ярче, чем угли. Коломбина разглядела породистый нос с горбинкой, густые белые брови, мясистые щеки. Маститый - вот он какой, сказала себе она. Как у Лермонтова: "Маститый старец седовласый". Или не у Лермонтова? Ах, неважно. Маститый старец обвел медленным взглядом присутствующих, и сразу стало ясно, что от этих глаз не утаится ни единая деталь и даже, возможно, ни одна потаенная мысль. Спокойный взгляд всего на миг, не долее, задержался на лице Коломбины, и та вдруг покачнулась, вздрогнула всем телом. Сама не заметила, как выдернула руку из пальцев "учителя страшной любви", прижала к груди. Критон прошептал ей на ухо - насмешливо: - А вот еще из Пушкина.
Не только первый пух ланит Да русы кудри молодые. Порой и старца строгий вид. Рубцы чела, власы седые В воображенье красоты Влагают страстные мечты.
- Это у вас, что ли, "русы кудри молодые"? - огрызнулась уязвленная барышня. - Да и вообще, ну вас с вашим Пушкиным! Демонстративно отошла, встала рядом с Петей. - Это и есть Просперо, - тихонько сообщил тот. - Без тебя догадалась. Хозяин дома метнул на шепчущихся короткий взгляд, и сразу наступила абсолютная тишина. Дож протянул руку к жаровне, сделавшись похож на Муция Сцеволу с гравюры в учебнике истории для четвертого класса. Вздохнул и произнес одно-единственное слово: - Темно. А потом - все присутствующие так и ахнули - положил раскаленный уголь себе на ладонь. И в самом деле Сцевола! - Пожалуй, так будет лучше, - спокойно произнес Просперо, поднес огненный комок к большому хрустальному канделябру и зажег одну за другой двенадцать свечей. Осветился круглый стол, накрытый темной скатертью. Мрак отступил в углы гостиной, и Коломбина, наконец-то получившая возможность рассмотреть "любовников Смерти" как следует, завертела головой во все стороны. - Кто будет читать? - спросил хозяин, садясь на стул с высокой резной спинкой. Остальные стулья, расставленные вокруг стола, числом двенадцать, были попроще и пониже. Откликнулись сразу несколько человек. - Начнет Львица Экстаза, - объявил Просперо. Коломбина уставилась на знаменитую Лорелею Рубинштейн во все глаза. Та оказалась совсем не такой, как можно было бы предположить по стихам: не тонкая, хрупкая лилия, с порывистыми движениями и огромными черными очами, а довольно массивная дама в бесформенном балахоне до пят. На вид Львице можно было дать лет сорок, и это еще в полумраке. Она кашлянула и низким, рокочущим голосом сказала: - "Черная роза". Написано минувшей ночью. Пухлые щеки взволнованно заколыхались, глаза устремились вверх, к радужно посверкивающей люстре, брови скорбно сложились домиком. Коломбина слегка шлепнула Люцифера, чтоб не отвлекал, не елозил по шее, и вся обратилась в слух. Декламировала знаменитость замечательно - со страстью, нараспев.
Придет ли Ночь, восторгами маня? Случится ли Оно иль не случится? Когда желанный Гость войдет в меня? Войдет, не постучится
Избранник мой на воле ли, в тюрьме Горит и ярко светит. Но черной розы в сокровенной тьме Пройдет и не заметит И Слово будет произнесено - Молчание взорвется Да будет так А то, что не дано. Уйдет и не вернется
Подумать только - услышать новое, только что написанное стихотворение Лорелеи Рубинштейн! Самой первой, в числе немногих избранных! Коломбина громко зааплодировала и тут же сбилась, поняв, что совершила faux pas. Аплодисменты здесь, кажется, были не в заводе. Все - в том числе Просперо - молча посмотрели на экзальтированную девицу. Та застыла с растопыренными ладонями и покраснела. Опять срезалась! Кашлянув, дож негромко молвил, обращаясь к Лорелее: - Обычный твой недостаток: изысканно, но невнятно. Но про черную розу интересно. Что значит для тебя черная роза? Впрочем, не говори. Догадаюсь сам. Он прикрыл веки, опустил голову на грудь. Все ожидали, затаив дыхание, а щеки поэтессы запунцовели румянцем. - А дож пишет стихи? - тихо спросила Коломбина у Пети. Тот приложил палец к губам, но она сердито сдвинула брови, и он почти беззвучно прошелестел: - Да. И наверняка гениальные. Ведь никто лучше него не понимает поэзию. Ответ показался ей странным: - "Наверняка"? - Свои стихи он никому не показывает. Говорит, что они пишутся не для людей и что перед Уходом он всё написанное уничтожит. - Какая жалость! - вырвалось у нее громче нужного. Просперо опять взглянул на гостью, и опять ничего не сказал. - Я понял, - улыбнулся он Лорелее ласковой и печальной улыбкой.
