Коронация, или последний из Романов. Стр. 6
Страницы: 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12Мы с японцем остались за поворотом, вперед пошел один Фандорин.
Осторожно высунувшись из-за угла, я смотрел, как Эраст Петрович, вновь наряженный "фартовым", идет своей пружинистой походочкой по середине мостовой. В небе сиял острый и кривой, как турецкий ятаган, месяц, и ночную хитровскую улицу было видно так ярко, будто горели фонари.
Фандорин спустился к подвальным воротам, и я услышал, как он спросил:
- Кода, ты?
Ответа было не разобрать.
- Я - Стрый, из варшавских лихачей, - весело сказал Эраст Петрович, приближаясь к невидимому с моего места часовому. - Мы с Кодой кумаки не разлей вода. Ваши-то все? И Культя причамал?... Да знаю я маляву, знаю. Сейчас...
Послышался резкий звук, словно кто-то с размаху расколол полено, и Маса подтолкнул меня: пора.
Мы проскочили открытое место, сбежали вниз. Фандорин, согнувшись, рассматривал врезанную в ворота дверь. Рядом, привалившись к стене, сидел вихрастый парень с закатившимися глазами и судорожно разевал рот, как вынутая из воды рыба.
- Хитрая д-дверь, - озабоченно сказал Эраст Петрович. - Видите, проволока? Как в хорошем магазине - когда входишь, звенит колокольчик. Но ведь мы люди скромные, верно? Мы проволоку вот так, ножичком. Зачем людей от беседы отвлекать? Тем более что господин Культя, оказывается, уже прибыл, или, как п-принято говорить в здешнем бомонде, "причамал".
Я не мог взять в толк, чего это Фандорин так весел. У меня от волнения (надеюсь, что это было именно волнение, а не страх) поклацывали зубы, а он чуть ли не руки потирал и вообще держался так, будто мы затеяли некое радостное, хоть и не вполне пристойное развлечение. Помнится, подобным образом вел себя Эндлунг перед тем, как повезти Павла Георгиевича в какое-нибудь злачное место. Я слышал, что есть порода людей, для которых опасность - вроде вина для пьяницы или дурмана для пропащего опиумиста. Очевидно, к этому разряду относился и бывший статский советник. Во всяком случае, это объясняло бы многое в его поведении и поступках.
Фандорин тихонько толкнул дверь, и она отворилась без скрипа - стало быть, петли были хорошо смазаны.
Я увидел покатый спуск, озаренный багровыми отсветами пламени. Где-то внизу горел костер или факелы.
Мы спустились по довольно узкому проходу шагов на двадцать, и Фандорин, шедший впереди, вскинул руку. Стали слышны гулкие, подхваченные каменными сводами голоса. Мои глаза немного свыклись с мраком, и я увидел, что проход образован двумя штабелями старинных дубовых бочек, прогнивших от времени и сырости.
Эраст Петрович вдруг пригнулся и проскользнул в зазор между бочек. Мы последовали за ним.
Оказалось, что огромные деревянные емкости стоят невплотную, и щели меж ними образуют некое подобие лабиринта. Мы бесшумно крались этим извилистым путем, определяя направление по бликам на потолке и звучу голосов, делавшихся все более слышными, так что вскоре я уже мог различать отдельные слова, хоть и не всегда понимал их значение.
- ...завтра... за базлан макитру пробурю... когда свистну, тогда и кукарекнешь...
Эраст Петрович свернул в узкий лаз и двигаться перестал, замер. Я высунулся из-за его плеча, и увидел диковинную, зловещую картину.
Посреди открытого и довольно обширного пространства, со всех сторон окруженного рядами темных бочек, стоял дощатый стол. Вокруг стояло несколько железных треног, в которые были воткнуты факелы. Огонь мигал и потрескивал, к сводчатому потолку тянулись струйки верного дыма.
За столом сидели шестеро: один во главе, пятеро по остальным трем сторонам. Вожака я мог разглядеть лучше, чем прочих, потому что он был повернут лицом как раз в нашу сторону. Я увидел грубое и сильное лицо с выступающим лбом, резкими складками вдоль рта, расширяющейся нижней челюстью, но мое внимание привлекло даже не лицо, а правая рука главаря, лежавшая на столе. Вместо кисти она заканчивалась трехзубой вилкой!
Культя - а это вне всякого сомнения был он - ткнул своей невероятной рукой в стоящее перед ним блюдо, подцепил кусок мяса и отправил в рот.
- Никто не кукарекает, - сказал один из сидевших спиной. - Гутора нет. Нешто мы без понятия. Но ты хоть стукалку навесь. В чем мазан-то, а? Чё мы тут тыримся? Чё пухнем? Уж невмочь портки тереть. Вина не пей, в листки не чеши. Этак околеешь.
Остальные заворочались, зашумели, выказывая явное согласие говорившему.
Культя неторопливо жевал, поглядывая на них глубоко посаженными, тонущими в подбровных тенях глазами - лишь искорки поблескивали. Дал своим товарищам немного пошуметь, а потом вдруг с размаху ударил вилкой по блюду. Раздался треск, и крепкая глиняная посудина раскололась пополам. Сразу стало тихо.
- Я те дам винолистки, - негромко протянул вожак и сплюнул на сторону непрожеванный лоскут мяса. - Тут такой мазан - раз в жизни бывает, да не во всякой еще жизни. Большой человек нам доверился. И если сыщется гнида, кто мне тухлянку затешет, вот энтой вот вилкой всю требуху выковырну и жрать заставлю.
Он помолчал, и по застывшим позам разбойников я понял, что прозвучавшая угроза - не фигура речи, а вполне буквальное обещание. У меня по телу пробежали мурашки.
- Ты, Культя, не пужай, - сказал всё тот же, очевидно, самый отчаянный из шайки. - Ты толком разрисуй. Чё нас за сявок держат? Ну, на шухере пару раз поторчали, бакланов каких-то попасли. Рази это мазан? Мы ж волки, а не псы какие.
- Не вашего ума дело, - отрезал главарь. - Будете чирикать, как велю. - Он подался вперед. - Тут, Топор, такая буза, что вам знать не надо, крепче спать будете. А зачем нас в дело позвали, еще впереди. Мы себя покажем. И вот что, братва. Как мазан отвиснет, будем лапти кидать.
- С Хитровки? - спросил кто-то. - Или с города?
- Дура! С Расеи, - веско обронил Культя. - За такие дела сыскари нас на жилки растянут.
- Как это с Расеи? - вскинулся тот, кого он назвал Топором. - А где же жить-то? В Туретчине что ли? Так я по-ихнему не знаю.
Культя оскалил щербатый рот:
- Ништо, Топорик, у тебя такой слам будет, что басурманы сами по-твоему балакать станут. Верьте, братва, Культя пустыху не гоняет. Намаслимся так - кажному маслица до гроба хватит.
- А не ссучит нас твой большой человек? - с сомнением спросил все тот же скептик.
- Не из таковских. Самый честной голован во всем белом свете. Наш Король против него тля.
- Собой-то он каков, человек этот? Поди; орел?
Я заметил, как напрягся Фандорин в ожидании атаманова ответа.
Вопрос привел Культю в явное смущение. Он поковырял вилкой в зубе, словно колеблясь, говорить или нет. Но все-таки решился:
- Полоскать не стану - не знаю. Это такой человек, что запросто к нему не под сыпешься. С ним свои фартовые причамали - вот уж те орлы, не вам чета... Человек этот по-нашему вовсе не говорит. Видел я его один раз. В подполе навроде нашего, только помене и мало без света. Говорю вам, человек сурьезный, воздух зря не трясет. Сидит впотьмах, личности не видать. Шепнет толмачу, тот по-нашему пересказывает. Это наш Король глотку дерет. А тут Европа. Шепот - он послышней крика будет.
Это замечание, хоть и прозвучавшее из уст законченного преступника, поразило меня своей психологической точностью. В самом деле, чем меньше человек повышает голос, тем больше к нему прислушиваются и лучше слышат. Вот покойный государь никогда ни на кого не кричал. И обер-прокурор Синода, всесильный Константин Петрович тоже тихонько так шелестит. Да взять хоть Фандорина - до чего нешумен, а как начнет говорит , августейшие особы каждому слову внимают.
- Ишь ты. важно. А где у тя с человеком энтим стреха была?
Фандорин привстал, я тоже задержал дыхание. Неужто скажет?
В это самое мгновение раздался оглушительный треск, отозвавшийся заполошным эхом под сводами подвала, с каменного потолка прямо на стол посыпалась каменная крошка.
- Ни с места, меррррзавцы! - донесся оглушительный, многократно усиленный рупором голос. - Я полковник Карнович. Вы все на мушке. Следующая пуля - тому, кто дернется с места.
- М-м-м-м, - услышал я страдальческий стон Фандорина.
Полковник и в самом деле появился как-то очень уж не ко времени, но, с другой стороны, арестование всей шайки, и, главное, самого Культи должно было дать лазейку к доктору Линду. Ай да Карнович, как ловко он прикинулся, что полученные от меня сведения нисколько его не интересуют!
Бандиты разом обернулись, но я не успел толком разглядеть их лиц, потому что Культя крикнул:
- Суши светило! - и разбойники кинулись врассыпную, опрокинув все три факела.
В погребе стало темно, но совсем ненадолго. Через секунду черноту со всех сторон пронизали длинные, злые сполохи огня, а грохот поднялся такой, что у меня заложило уши.
Фандорин дернул меня за руку, и мы оба повалились на пол.
- Лежите тихо, Зюкин! - крикнул он. - Тут уже ничего не сделаешь.
Мне показалось, что стрельба не утихала очень долго, время от времени перемежаемая воплями боли и громогласными командами Карновича:
- Корнеев, ты где? Давай со своими вправо1 Миллер, десять человек влево! Фонарей, фонарей сюда!
Вскоре по подвалу зашарили лучи света - по бочкам, перевернутому столу, двум неподвижным телам на полу. Пальба прекратилась так же внезапно, как началась.
- Выходить с поднятыми руками! - крикнул Карнович. - Все равно никуда не денетесь. Дом оцеплен. Культя первый!
- Вот те Культя!
Из дальнего угла вновь выплеснуло языком пламени, и лучи разом метнулись к тому месту - я увидел перевернутую бочку, а над ней силуэт головы и плеч.
- Убьют, б-болваны, - зло процедил Фандорин.
Грянул оглушительный залп, и от бочки во все стороны полетела щепа, потом снова и снова. Из угла никто больше не отстреливался.
- Сдаемся! - крикнули из темноты. - Начальник, не пали!
Один за другим, высоко воздев руки, на открытое место вышли трое, причем двое едва держались на ногах. Культи среди них не было.
Эраст Петрович поднялся и вышел из укрытия. Мы с Масой последовали за ним.
- Добрый вечер, - иронически приветствовал Фандорина полковник, со всех сторон окруженный рослыми молодцами в статском платье. - Какая неожиданная встреча.
Даже не взглянув на начальника дворцовой полиции, Эраст Петрович направился к перевернутой бочке, из-за которой высовывалась безжизненно откинутая рука. Присел на корточки и тут же поднялся.
Вокруг откуда ни возьмись появилось очень много людей. Одни надевали наручники на сдавшихся разбойников, другие сновали между бочек, третьи зачем-то шарили по полу. Повсюду скользили электрические лучи, их были десятки. Воздух терпко пах гарью и порохом. Я зачем-то посмотрел на часы. Было без семи двенадцать, а это означало, что с того момента, когда мы проникли в подвал, прошло всего шестнадцать минут.
- Вы всё испортили, Карнович, - сказал Фандорин, останавливаясь перед полковником. - Культя нашпигован п-пулями, а он один знал, где искать Линда. Откуда вы только взялись, черт бы вас побрал! Вы за мной шпионили?
Вид у Карновича был несколько сконфуженный. Он покосился в мою сторону и ничего не ответил, но Фандорин и так понял.
- Вы, Зюкин? - тихо произнес он, глядя на меня, и покачал головой. - Как глупо...
- Карэ да! - визгливо выкрикнул господин Маса, находившийся от меня на некотором отдалении. - Урагиримоно!
Словно во сне, я увидел, как он разгоняется, высоко подпрыгивает и выбрасывает вперед ногу.
Очевидно, мое зрение работало гораздо быстрее мысли, потому что я успел очень хорошо рассмотреть стремительно приближающийся к моему лбу ботинок японца (маленький, желтой юфти, со стоптанной подметкой).
И тут 10 мая для меня закончилось.
11 мая
Субботы для меня не было, потому что ночь, день и еще ночь я пролежал в глубоком обмороке.
12 мая
Очнулся я сразу, безо всякого предварительного блуждания меж забытьем и явью - то есть совсем не так, как возвращаются из обычного сна. Только что видел перед собой озаренный ползающими лучами погреб и стремительно приближающийся желтый ботинок, потом отчего-то прикрыл глаза, а открыл их уже в совершенно ином месте: свет дня, белый потолок, и сбоку, на краю обзора, два лица - мадемуазель Деклик и господин Фандорин. Никакого значения этому явлению в первый момент я не придал, просто отметил - сидят, смотрят на меня сверху вниз, а я лежу в кровати. И лишь затем уже ощутил, как странно затекло все тело, услышал ровный шум дождя за окном и встрепенулся: почему это они касаются друг друга плечами?
- Grace a Dieu (Слава Богу) - сказала мадемуазель. - Il a retrouve sa conscience. Vous aviez raison (Он очнулся Вы были правы (фр.)).
Я перевел взгляд с нее на Фандорина и почувствовал, что должен его о чем-то спросить.
- Что такое "урагиримоно"? - повторил я запомнившееся звучное слово - как мне казалось, только что прозвучавшее.
- По-японски оно означает "п-предатель", - спокойно ответил Эраст Петрович, наклоняясь надо мной и зачем-то оттягивая мне пальцами нижние веки (я просто обмер от подобной бесцеремонности). - Я рад, Зюкин, что вы живы. После такого удара можно было и вовсе не очнуться. У вас толстая черепная к-коробка, даже сотрясения нет. Вы пролежали без чувств почти сорок часов. Попробуйте-ка сесть.
Я сел без особого усилия и вдруг смутился, потому что увидел, что на мне только нижняя рубашка, да к тому же распахнутая на груди. Мадемуазель, заметив мое стеснение, деликатно отвела глаза.
Фандорин протянул мне стакан воды и все тем же размеренным тоном сообщил сведения, окончательно вернувшие меня к реальности:
- Вы, Зюкин, сильно повредили делу, сообщив о нашем плане Карновичу. Многообещающая нить оборвана. Культя убит. Четверо из его банды, включая оглушенного мной часового, взяты живьем, но толку от них никакого нет. Один использовался для с-слежения за Эрмитажем. Другой был кучером на карете, за которой вы пытались гнаться. Это он стегнул вас кнутом, помните? Но кто сидел в карете, он не знает, даже детского крика не расслышал. Культя велел ему сесть на козлы на Николо-Ямской, проехать определенным маршрутом и потом слезть у Андроникова монастыря. А там он уступил место другому кучеру, по виду нерусскому. Вот и всё. Культя, по крайней мере, знал, г-где у Линда логово. А теперь мы остались с пустыми руками. Так что гнев Масы можно понять. Теперь, когда ясно, что вы живы и почти целы, моего помощника наконец выпустят из-под ареста, а то я без него как без рук.
Я потрогал лоб и нащупал изрядную шишку. Так мне и надо.
- И что, нет совсем никаких зацепок? - Мой голос дрогнул от сознания всей тяжести допущенной ошибки.
- Теперь остается уповать только на м-мадемуазель Деклик. Моя фантазия, увы, исчерпана. Сударыня, расскажите Афанасию Степановичу о ваших поездках к Линду вчера и сегодня.
- Как, вы с тех пор уже успели побывать у него дважды? - удивился я и обернулся к серому окну. Который же нынче час?
- Да, сегодня встхеча была хано утхом, - ответила мадемуазель. - Вы позволите мне говохить на фханцуз-ски? Это будет более быстхо.
И, действительно, в пять минут изложила мне события, произошедшие за время моего вынужденного неприсутствия.
Вчера, в субботу, ее вновь вызвали из церкви запиской. Карета (не та, что накануне, но очень на нее похожая и тоже с заколоченными окнами) ждала в соседнем переулке. Кучер был тот же - бородатый, безмолвный, в низко надвинутой шляпе. Пятьдесят четыре минуты спустя (на сей раз мадемуазель получила от Фандорина часы с фосфоресцирующими стрелками) ей снова завязали глаза, и она оказалась в уже знакомом подземелье. На сей раз повязку на несколько мгновений сняли, чтобы она могла взглянуть на Михаила Георгиевича. Мальчик лежал с закрытыми глазами, но был жив. Оглядываться гувернантке запретили, и она увидела лишь голую каменную стену, тускло освещенную свечой, и сундук, который заменял его высочеству постель.
Сегодня с утра всё повторилось. Доктору Линду достался эгрет-фонтан из бриллиантов и сапфиров. В те несколько секунд, когда мадемуазель была без повязки, она успела рассмотреть маленького пленника получше. Он был по-прежнему в забытье, сильно осунулся, левая ручка забинтована. Мадемуазель коснулась рукой его лба и ощутила сильный жар.
В этом месте рассказ мадемуазель прервался, но она быстро взяла себя в руки.
- Скорей бы всё это закончилось, - сказала она с восхитившей меня сдержанностью. - Долго такого существования Мишель не выдержит. Он крепкий, здоровый ребенок, но всему есть предел.
- Вы видели Линда? Хотя бы краешком глаза? - с надеждой спросил я.
- Нет. Повязку снимали не более чем на десять секунд и строго-настрого запрещали оборачиваться. Я только чувствовала, что у меня за спиной стоит несколько человек.
У меня тоскливо заныло под ложечкой.
- Так значит, поиск нисколько не продвинулся?
Мадемуазель и Фандорин переглянулись - как мне показалось, с заговорщическим видом, и я ощутил укол почти физической боли: они были вдвоем, вместе, а я остался в стороне, один.
- Кое-что у нас все-таки есть, - с загадочным видом произнес Фандорин и, понизив голос, будто сообщал некую важную тайну, добавил. - Я научил Эмилию считать скрип колес.
В первый миг я понял только одно - он назвал мадемуазель Деклик по имени! Неужто их дружба зашла так далеко? И только затем попробовал вникнуть в значение произнесенных слов. Не получилось.
- Скрип колес?
- Ну да. Любая ось, даже идеально смазанная, издает скрип, который, если п-прислушаться, являет собой циклическое повторение одного и того же набора звуков.
- Ну и что?
- Один цикл, Зюкин, - это один поворот. Достаточно сосчитать, сколько раз обернулось колесо, и вы узнаете, какое расстояние проехала карета. Колеса на каретах фаэтонного типа, которым отдают предпочтение п-похитители, имеют стандартный размер - если по метрической системе, то метр сорок в диаметре. Длина окружности, таким образом, в соответствии с законами геометрии, равняется четырем метрам восьмидесяти сантиметрам. Остальное просто. Мадемуазель считает и запоминает количество оборотов от угла до угла. Повороты экипажа легко ощутимы по накрену вправо или влево. Мы не производим слежки за каретой, чтобы не вспугнуть преступников, однако, в каком направлении Эмилию увозят первоначально, видим. Д-дальнейшее же зависит от ее внимательности и памяти. Таким образом, - продолжил Фандорин голосом учителя, излагающего геометрическую задачку, - если нам известно количество и направление поворотов, а т-также расстояние между поворотами, мы можем определить место, где прячут ребенка.
- И что, определили? - в радостном волнении вскричал я.
- Не так быстро, Зюкин, не так б-быстро, - улыбнулся Фандорин. - Молчаливый кучер нарочно едет н прямым путем, а петляет-видно, проверяет, нет ли "хвоста". Так что задача Эмилии очень непроста. Вчера и сегодня мы с ней прошли пешком по пути следования кареты, сверяя ее наблюдения с г-географией.
- И что же? - спросил я, представив, как мадемуазель идет по улице, опершись на руку изящного кавалера. Оба серьезны, объединены общим делом, а я тем временем валяюсь в кровати бесполезной колодой.
- Оба раза карета, поплутав по п-переулкам, выехала на Зубовскую площадь - это подтверждают и наблюдения Эмилии, которые слышала в этом месте маршрута шум множества экипажей и гул голосов.
- А дальше?
Мадемуазель сконфуженно оглянулась на Фандорина (этот короткий, доверительный взгляд снова царапнул меня по самому сердцу) и, словно оправдываясь, сказала:
- Мсье Зюкин, вчера я смогла запомнить одиннадцать поворотов, сегодня тринадцать. - Она прищурилась и с запинкой произнесла. - Двадцать два, влево; сорок один, вправо; тридцать четыре, влево; восемнадцать, вправо; девяносто, влево; четырнадцать, вправо; сто сорок три, вправо; тридцать семь, вправо; двадцать пять, вправо; сто пятнадцать, вправо (и здесь, посередине, примерно на пятидесятом обороте, шум площади); пятьдесят два, влево; шестьдесят, вправо; потом снова вправо, но сколько - уже не помню. Я очень старалась, но все равно сбилась...
Я был потрясен.
- Господи, да как вы и столько-то запомнили?
- Не забывайте, мой друг, ведь я учительница, - мягко улыбнулась она, а я покраснел, еще не решив, как следует истолковать это обращение, "mon ami", и допустима ли при наших отношениях подобная фамильярность.
- Но завтра все повторится, и вы снова собьетесь, - сказал я, на всякий случай принимая строгий вид. - У человеческой памяти, даже самой развитой, имеются свои пределы.
Улыбка, которой Фандорин встретил это мое замечание, мне очень не понравилась. Так улыбаются лепету несмышленого ребенка.
- Эмилии не придется все запоминать с самого начала п-пути. После Зубовской площади карета оба раза двигалась одним и тем же маршрутом, и последний п-поворот, твердо запомнившийся нашей разведчице - стык Оболенского и Олсуфьевского переулков. Куда экипаж отправился далее, мы не знаем, но эта точка определена совершенно точно. Оттуда до конечного пункта уже недалеко - каких-нибудь десять-пятнадцать минут.
- За пятнадцать минут карета может отъехать на добрых три-четыре версты в любом направлении, - заметил я слишком уже заносчивому Эрасту Петровичу. - Вы что же, станете обыскивать такое огромное пространство? Да это побольше всего Васильевского острова!
Он улыбнулся еще несносней.
- Коронация, Зюкин, послезавтра. Тогда мы должны передать доктору Линду "Орлова", и игра закончится. А завтра Эмилия отправится в з-заколоченной карете еще раз, чтобы внести последний взнос - какую-то диадему-бандо из желтых бриллиантов и опалов.
Я невольно застонал. Бесценное бандо в виде цветочной гирлянды! Да это наиглавнейшее сокровище во всем coffret ее величества!
- Разумеется, мне п-пришлось дать императрице слово чести, что и бандо, и все предыдущие безделушки будут возвращены в целости и сохранности, - с неподражаемой самоуверенностью заявил Фандорин. - Кстати говоря, я, кажется, не упомянул одно существенное обстоятельство. После того, как Карнович вломился в нашу с вами хитровскую операцию, будто слон в посудную лавку, общее руководство д-действиями против Линда поручено мне, а начальнику дворцовой полиции и московскому обер-полицмейстеру запрещено вмешиваться под страхом суда.
Неслыханно! Доверить расследование, от которого без преувеличения зависит судьба царской династии, частному лицу! Это означало, что Эраст Петрович Фандорин в настоящий момент является самой важной фигурой во всем российском государстве, и я взглянул на него уже совсем по-иному.
- Эмилия начнет отсчет от п-поворота с Оболенского на Олсуфьевский, - уже безо всякой улыбки, с серьезнейшим выражением лица пояснил он. - И тут уж мадемуазель с ее великолепной памятью ни за что не собьется.
- Ваше высокородие, но как мадемуазель Деклик поймет, что достигла нужного поворота?
- Очень просто, Зюкин. Я увижу, в какую карету ее посадят на этот раз. Следить за ней, разумеется, не стану, а сразу в Олсуфьевский. Когда увижу, как подъезжает экипаж, зазвоню в колокольчик. Это и будет сигналом для Эмилии.
- Но не покажется ли это кучеру подозрительным? С чего это вдруг прилично одетый господин вроде вас станет звонит в колокольчик? А может быть, просто арестовать этого кучера и пусть расскажет, где прячется Линд?
Фандорин вздохнул.
- Именно так, вероятно, и поступил бы полицмейстер Ласовский. Линд наверняка предвидит подобную возможность, однако почему-то совсем ее не б-боится. У меня есть на этот счет некоторые предположения, но не стану сейчас в них вдаваться. Что же до приличного господина, то вы меня, право, обижаете. Вы ведь, кажется, видели, что я отлично умею преображаться. Я ведь, Зюкин, буду не только в колокольчик звенеть, но еще и кричать.
И вдруг пронзительно загнусавил с сильным татарским акцентом, делая вид, что трясет колокольчиком:
- Старьем берем - копейк даем! Бумажка-стекляшка берем! Рваный порток-морток! Ржавый ложка-поварешка! Барахло даешь - деньга берешь!
Мадемуазель засмеялась - по-моему, впервые за все эти дни. Во всяком случае, в моем присутствии.
- Ну, мсье Зюкин, вы отдыхайте, а мы с Эрастом совершим небольшую прогулку: побродим вокруг Девичье Поле, Цахицынская, Погодинская, Плюсчиха, - старательно выговорила она названия московских улиц, а у меня отозвалось только Эраст.
Какой он ей "Эраст"!
- Я совершенно здоров, - уверил я их обоих, - и желал бы составить вам компанию.
Фандорин поднялся, покачал головой:
- Компанию нам составит Маса. Боюсь, что он на вас все еще сердит. И за время, проведенное в к-каталажке, вряд ли подобрел. Лежите уж.
Лежать я, разумеется, не стал, но и занять себя было нечем, ибо Сомов окончательно завладел всеми моими обязанностями и, следует отдать ему должное, недурно с ними справился - во всяком случае, я не обнаружил каких-либо серьезных упущений, хотя тщательнейшим образом проверил и порядок в комнатах, и посуду, и конюшню, и даже состояние дверных ручек. Ну, разве что велел в спальне ее высочества заменить розы на анемоны и убрать пустую бутылку, закатившуюся под кровать лейтенанта Эндлунга.
Итак, я был отставлен от дел, избит (что самое неприятное - за дело), унижен перед мадемуазель Деклик, а более всего меня мучило кошмарное видение: Михаил Георгиевич, томящийся в сыром подземелье. Потрясение, насилие, физические муки, продолжительное воздействие наркотика - все эти травмы, перенесенные в столь нежном возрасте, еще дадут себя знать. Страшно подумать, как отразятся они на характере и душевном здоровье великого князя. Но сейчас тревожиться из-за этого было еще рано. Сначала требовалось вызволить его высочество из лап жестокого доктора Линда.
И я пообещал себе, что прощу Фандорину всё, если только он сумеет спасти ребенка.
К ужину вернулись наши, присутствовавшие на церемонии освящения Государственного знамени в Оружейной палате.
В коридоре Ксения Георгиевна взяла меня за рукав и тихо спросила:
- Где Эраст Петрович?
Кажется, ее высочеству было угодно сделать меня конфидентом своей affaire de coeur (Сердечное дело (фр.)), а мне совершенно не хотелось принимать на себя эту двусмысленную роль.
- Господин Фандорин уехал с мадемуазель Деклик, - бесстрастно ответил я, поклонившись и как бы забыв разогнуться, чтобы не встречаться с великой княжной взглядом.
Ксения Георгиевна, кажется, была неприятно удивлена.
- С Эмилией? Но зачем?
- Это связано с планами по освобождению Михаила Георгиевича, - не стал я вдаваться в подробности, желая побыстрее закончить этот разговор.
- Ах, я такая эгоистка! - На глазах у великой княжны выступили слезы. - Я скверная, скверная! Бедный Мика! Нет, я все время о нем думаю, я молилась за него всю ночь... - Тут она вдруг покраснела и поправилась. - Ну, почти всю ночь...
От этих слов, расценить которые можно было только в одном смысле, настроение у меня совсем испортилось, и, боюсь, во время ужина я недостаточно внимательно относился к своим обязанностям.
А ведь трапеза была особенная, устроенная в честь наших британских гостей по случаю дня рождения ее величества английской королевы, которую в Семье называют просто Грэнни, искренне почитают и сердечно любят. Последний раз "бабушку всея Европы" я видел этой весной в Ницце, когда королева Виктория устраивала партию Ксении Георгиевны с принцем Олафом. Императрица индийская, владычица первой мировой державы показалась мне сильно постаревшей, но все еще крепкой. Наши дворцовые поговаривают, что после кончины супруга она долгие годы состояла в связи со своим лакеем, но глядя на эту почтенную, величественную особу, поверить в подобное было трудно. Впрочем, про августейших особ всегда болтают нивесть что - никогда не следует придавать значения слухам, пока они не получили формального подтверждения. Я, во всяком случае, в своем присутствии сплетен о ее британском величестве не поощряю.
Устроив ужин в честь Грэнни, Георгий Александрович желал хотя бы отчасти искупить недостаток внимания, оказываемый английским гостям из-за обрушившегося на Зеленый дом несчастья. Подготовкой распорядился Сомов, мне же оставалось лишь проверить сервировку и меню - всё было безукоризненно.
Веселья не вышло, хотя Энддунг старался изо всех сил, да и Георгий Александрович вел себя, как подобает истинно гостеприимному хозяину. Но усилия были тщетны: Павел Георгиевич сидел мрачный и к пище не прикасался, только пил вино; Ксения Георгиевна выглядела рассеянной; милорд и мистер Карр друг на друга не смотрели, а шуткам лейтенанта смеялись как-то чересчур громко, словно намеренно изображали полнейшую беззаботность. То и дело повисали протяженные паузы, верное свидетельство провалившегося вечера.
Мне казалось, что над столом незримо витает тень несчастного маленького пленника, хотя о нем не было произнесено ни единого слова. Ведь англичане о случившемся официально оповещены не были - это означало бы неминуемое разглашение тайны на всю Европу. Пока тема не затронута, ее не существует. Как люди чести, лорд Бэнвилл и мистер Карр будут молчать. А если и проговорятся, то частным образом, в своем кругу. Это, конечно, даст толчок слухам, но не более того. Ну, а про слухи я уже говорил.
Я стоял за креслом Георгия Александровича, подавая знак лакеям, если требовалось что-то принести или убрать. Но мои мысли были далеко. Я думал, чем мне искупить свою невольную вину перед Михаилом Георгиевичем, нет ли еще какой-либо возможности посодействовать его спасению. И еще - не буду кривить душой - мне не раз и не два вспомнился доверчивый и даже восхищенный взгляд, которым мадемуазель Деклик смотрела на Фандорина, Эраста. Признаюсь, что, воображая себя спасителем Михаила Георгиевича, я представлял, как она точно также (а может быть, и еще восторженней) посмотрит на меня. Глупо, конечно. Глупо и недостойно.
- Почему непременно я? - спросил, понизив голос, Павел Георгиевич. - Ведь это ты обещал сводить их сегодня в оперу.
- Я не смогу, - ответил так же тихо Георгий Александрович. - Сходишь ты.
В первый миг - очевидно, оттого, что мои мысли были заняты посторонними вещами - я вообразил, что вдруг начал понимать по-английски (ибо разговор за столом, разумеется, велся именно на этом языке) и лишь потом до меня дошло, что эти реплики произнесены на русском.
Павел Георгиевич говорил веселым голосом, раздвигая губы в улыбке, но глаза у него были злые-презлые. Отец взирал на него с полнейшим благодушием, но я заметил, как у его высочества багровеет затылок, а это ничего хорошего не сулило.
Ксении Георгиевны к этому времени за столом уже не было - она удалилась, сославшись на легкую мигрень.
- Это из-за того, что она приехала? - все так же улыбаясь и глядя на англичан, спросил Павел Георгиевич. - Ты пойдешь к ней в "Лоскутную"?
- Не твое дело, Полли. - Георгий Александрович зачмокал губами, раскуривая сигару. - Ты идешь в оперу.
- Нет! - воскликнул Павел Георгиевич, и так громко, что англичане даже вздрогнули.
Эндлунг немедленно зачастил по-английски. Георгий Александрович засмеялся, что-то такое присовокупил, а затем, отечески накрыв руку сына своей огромной мясистой ладонью, пророкотал:
- Или в оперу, или во Владивосток. И я не шучу.
- Хоть во Владивосток, хоть к черту! - сладчайшим голосом ответил Павел Георгиевич и любовно накрыл руку батюшки своей, так что со стороны эта семейная сцена, верно, смотрелась просто умилительно. - А в оперу иди сам.
Угроза насчет Владивостока в Семье звучала довольно часто. Всякий раз, когда Павел Георгиевич попадал в историю или каким-либо иным образом вызывал родительское неудовольствие, Георгий Александрович грозился отправить его своей генерал-адмиральской властью в Тихоокеанскую эскадру - послужить отчизне и остепениться. Однако до сих пор как-то обходилось.
Дальше говорили уже исключительно по-английски, но мои мысли теперь приняли совсем другое направление.
У меня появилась идея.
Дело в том, что смысл перепалки между их высочествами, вряд ли понятный даже и человеку, знающему по-русски, был мне совершенно ясен.
Приехала Изабелла Фелициановна Снежневская и остановилась в гостинице "Лоскутная".
Вот кто мне поможет!
Госпожа Снежневская - умнейшая из женщин, каких я встречал в своей жизни, а ведь мне доводилось видеть и императриц, и великосветских львиц, и правящих королев.
История Изабеллы Фелициановны настолько причудлива и невероятна, что, пожалуй, и во всей мировой истории не сыщешь. Возможно, какая-нибудь мадам Мен-тенон или маркиза Помпадур в зените своей славы и достигали большего могущества, но вряд ли их положение при августейшем доме было прочнее. Госпожа Снежневская, будучи, как я уже сказал, умнейшей из женщин, совершила поистине великое открытие на фаворитском поприще: она завела роман не с монархом или великим князем, которые, увы, смертны или непостоянны, а с монархией - вечной и бессмертной. В свои двадцать восемь лет Изабелла Фелициановна заслужила прозвище "коронной регалии", да она и в самом деле похожа на драгоценное украшение из императорской Бриллиантовой Комнаты: миниатюрная, хрупкая, неописуемо изящная, с хрустальным голоском, золотыми волосами, сапфировыми глазами.
Маленькую танцовщицу, самую юную и самую талантливую во всех балетных труппах Петербурга, приметил еще покойный государь. Отдав дань прелестям этой ундины, его величество разглядел в Изабелле Фелициановне нечто большее, чем просто очарование красоты и свежести - ум, такт и задатки верной союзницы престола.
Как человек государственного ума и примерный семьянин, государь не позволил себе чересчур увлечься волшебной дебютанткой, а поступил мудро (хоть, надо полагать, и не без сожалений) - доверил попечению госпожи Снежневской цесаревича, внушавшего августейшему родителю опасения своей чрезмерной набожностью и некоторой неотесанностью.
Изабелла Фелициановна храбро перенесла разлуку с его величеством и отнеслась к важной государственной миссии со всей подобающей ответственностью, так что вскоре наследник заметно переменился в лучшую сторону и даже совершил некоторые (впрочем, умеренные и нескандальные) безумства, чем окончательно успокоил своего венценосного отца.
В благодарность госпожа Снежневская получила чудесное палаццо на Большой Дворянской, партии в Ма-риинском театре на собственный выбор, а главное - особенное, даже исключительное положение в придворной сфере, которому завидовали очень-очень многие. Однако держалась она при этом скромно, своим влиянием не абюзировала и - что уже почти невероятно - серьезных врагов не нажила. Из верных источников было известно, что влюбленный цесаревич предлагал красавице тайный брак, однако она благоразумно отказалась, а когда между наследником и принцессой Алисой наметилась нежная дружба, отошла в тень и в ходе трогательной сцены прощания с "милым Ники" благословила этот союз. Этот поступок впоследствии замечательно себя оправдал, поскольку новая царица оценила его по достоинству и - еще одно небывалое явление - стала оказывать бывшей сопернице явное благоволение. В особенности после того, как Изабелла Фелициановна, выдержав приличную горестную паузу, вверила свое нежное сердце Георгию Александровичу. Откровенно говоря, думаю, что от этой перемены госпожа Снежневская во всех смыслах не проиграла, а выиграла. Георгий Александрович - видный мужчина, истинно щедрая душа, да и характером несказанно приятней племянника.
О, Изабелла Фелициановна - сама мудрость. Ей можно рассказать обо всем. Она понимает, что такое тайны августейшей семьи, ибо и сама является их хранительницей. Снежневская изобретет что-нибудь особенное, до чего не додумаются ни изворотливый полковник Карно-вич, ни грозный Кирилл Александрович, ни даже сам хитроумный господин Фандорин.
Госпожа Снежневская заняла в "Лоскутной" целое крыло, что уже само по себе свидетельствовало о полуцарственном статусе этой удивительной женщины - ведь сейчас, в разгар коронационных торжеств, даже самый обыкновенный гостиничный номер стоил впятеро против всегдашнего, да еще и не найдешь.
В прихожей апартамента "люкс" стояло множество корзин с цветами, а откуда-то из анфилады комнат доносился приглушенный звук рояля. Я передал горничной записку, и игра почти сразу же прекратилась. Еще через минуту ко мне вышла сама Изабелла Фелициановна. Она была в легком шелковом платье сочно-розового цвета, какой вряд ли могла бы себе позволить любая другая блондинка, но Снежневская в таком наряде выглядела не вульгарной, а божественной, другого слова не подберу. Я вновь поразился ее светлой, фарфоровой красоте - того драгоценнейшего, очень редко встречающегося типа, когда при виде, казалось бы, уже хорошо знакомого лица всякий раз захватывает дух и берет оторопь.
- Афанасий! - улыбнулась она, глядя на меня снизу вверх, но при этом каким-то чудом умудряясь держаться так, будто стоит не на земле, а на пьедестале. - Здравствуйте, дружок. Что-нибудь от Джорджи?
- Нет, - с низким поклоном ответил я. - У меня секретное дело государственной важности.
Умница, она не задала мне ни единого вопроса. Знала, что Афанасий Зюкин зря подобными фразами бросаться не станет. На миг озабоченно сдвинула брови и поманила меня своей маленькой ручкой.
Я проследовал за ней через несколько сообщающихся комнат в будуар. Прикрыв дверь, Изабелла Фелициановна опустилась на постель, мне жестом велела сесть в кресло и сказала одно-единственное слово:
- Говорите.
Я изложил ей суть дела, не утаив ничего. Рассказ получился длинным, потому что событий за последние дни произошло много, но короче, чем можно было бы ожидать, ибо Снежневская не ахала, не хваталась за сердце и ни разу меня не перебила - только всё быстрее перебирала изящными пальчиками гипюровый воротник.
- Михаил Георгиевич в смертельной опасности, да и над всем домом Романовых нависла страшная угроза, - так закончил я свою пространную речь, хотя мог бы обойтись и без драматизма, потому что слушательница и так отлично всё поняла.
Долго, очень долго Изабелла Фелициановна молчала. Никогда еще я не видел на ее кукольном личике такого волнения, даже когда, по заданию Георгия Александровича, забирал у нее письма цесаревича.
Не выдержав паузы, я спросил:
- Скажите, есть ли какой-нибудь выход? Она грустно, и, как показалось, с участие подняла на меня ярко-синие глаза. Но голос ее был тверд:
- Есть. Только один. Пожертвовать меньшим ради большего.
- "Меньшее" - это его высочество? - уточнил я и самым постыдным образом всхлипнул.
- Да. И, уверяю вас, Афанасий, такое решение уже принято, хотя вслух о нем никто не говорит. Побрякушки из coffret - ладно, но "Орлова" этому доктору Линду никто не отдаст. Ни за что на свете. Ваш Фандорин - ловкий человек. Идея с "прокатом" гениальна. Дотянуть до коронации, а потом уже будет все равно.
- Но... Но это чудовищно! - не выдержал .
- Да, с обычной человеческой точки зрения это чудовищно. - Она ласково дотронулась до моего плеча.
- Ни вы, ни я так со своими детьми не поступили бы. Ах да, у вас же, кажется, нет детей? - Снежневская вздохнула и проговорила своим чистым, звонким голоском то, о чем я и сам задумывался не раз. - Быть рожденным в царствующем доме - особая судьба. Дающая небывалые привилегии, но и требующая готовности к небывалым жертвам. Позорный скандал во время коронации недопустим. Ни при каких обстоятельствах. Отдавать преступникам одну из главных регалий империи тем более недопустимо. А вот пожертвовать жизнью одного из восемнадцати великих князей очень даже допустимо. Это, конечно, понимает и Джорджи. Что такое четырехлетний мальчик рядом с судьбой целой династии?
В последних словах прозвучала явная горечь, но в то же время и неподдельное величие. Слезы, выступившие на моих глазах, так и не покатились по щекам. Не знаю отчего, но я чувствовал себя пристыженным.
Раздался стук в дверь, и англичанка-нэнни ввела двух премилых близнецов, очень похожих на Георгия Александровича - таких же румяных, щекастеньких, с живыми карими глазками.
- Спокойной ночи, маменька, - пролепетали они и с разбегу бросились Изабелле Фелициановне на шею.
Мне показалось, что она их обнимает и целует горячее, чем того требовал этот обыкновенный ритуал.
Когда мальчиков увели, Снежневская снова заперла дверь и сказала мне:
- Афанасий, у вас глаза на мокром месте. Немедленно перестаньте, иначе я разревусь. Это со мной бывает редко, но уж если начну, то остановлюсь не скоро.
- Простите, - пробормотал я, нашаривая в кармане платок, но пальцы плохо слушались.
Тогда она подошла, вынула из-за манжета кружевной платочек и промокнула мне ресницы - очень осторожно, как если бы боялась повредить грим.
Вдруг в дверь постучали - настойчиво, громко.
- Изабо! Открой, это я!
- Полли! - всплеснула руками Снежневская. - Вы не должны встретиться, это поставит мальчика в неловкое положение. Быстро сюда!
- Сейчас! - крикнула она. - Только надену туфли!
Сама же тем временем отворила створку большого зеркального шкафа и, подталкивая острым кулачком, затолкала меня внутрь.
В темном и довольно просторном дубовом гардеробе пахло лавандой и кельнской водой. Я осторожно развернулся, устраиваясь поудобнее, и постарался не думать, какой случится конфуз, если мое присутствие обнаружится. Впрочем, в следующую минуту я услышал такое, что о конфузе и думать забыл.
- Обожаю! - раздался голос Павла Георгиевича. - Как же ты прекрасна, Изабо! Я думал о тебе каждый день!
- Перестань! Полли, ты просто сумасшедший! Я же тебе сказала, это была ошибка, которая никогда больше не повторится. И ты дал мне слово.
О господи! Я схватился за сердце, и от этого движения зашуршали платья.
- Ты клялся, что мы будем как брат и сестра! - повысила голос Изабелла Фелициановна, очевидно, чтобы заглушить неуместные звуки из шкафа. - К тому же телефонировал твой отец. Он с минуты на минуту должен быть здесь.
- Как бы не так! - торжествующе воскликнул Павел Георгиевич. - Он отправился в оперу с англичанами. Нам никто не помешает. Изабо, зачем он тебе? Он женат, а я свободен. Он старше тебя на двадцать лет!
- А я старше тебя на семь лет. Это для женщины много больше, чем двадцать лет для мужчины, - ответила Снежневская.
Судя по шелесту шелка, Павел Георгиевич пытался ее обнять, а она уклонялась от объятий.
- Ты - как Дюймовочка, - пылко говорил он, - ты всегда будешь моей крохотной девочкой... Она коротко рассмеялась:
- Ну да, маленькая собачка - до старости щенок.
И вновь постучали в дверь - еще настойчивей, чем в прошлый раз.
- Барыня, Георгий Александрович пожаловали! - раздался испуганный голос горничной.
- Как так? - переполошился Павел Георгиевич. - А опера? Ну всё, теперь он точно загонит меня во Владивосток! Господи, что делать?
- В шкаф, - решительно объявила Изабелла Фелициановна. - Живо! Да не в левую створку, в правую!
Совсем рядом скрипнула дверца, и я услышал в каких-нибудь трех шагах, за многослойной завесой платьев, прерывистое дыхание. Слава богу, мой мозг не поспевал за событиями, не то со мной, наверное, приключился бы самый настоящий обморок.
- Ну наконец-то! - услышал я радостный возглас Снежневской. - Я уж не чаяла! Зачем обещать, а после заставлять ждать?
Раздался звук продолжительного поцелуя, за платьями скрежетнул зубами Павел Георгиевич.
- Должен был отправиться в оперу, но сбежал... Этот негодяй Полли... В шейку, дай в шейку... И вот сюда, сюда
- Непременно...
- Не сразу, не сразу... Выпьем шампанского, в гостиной уж приготовлено...
- К черту шампанское! Я весь горю. Беллочка, без тебя я здесь был, как в аду. О, если б ты только знала!... Но после, после... Расстегни этот проклятый воротник!
- Нет, это невыносимо! - донесся из шкафа прерывающийся шепот.
- Сумасшедший... Вся семья сумасшедшие... Ты начал что-то говорить о Полли?
- Мальчишка совсем отбился от рук! Решено, я отправляю его на Тихий океан. Ты знаешь, по-моему, он к тебе неравнодушен. Сопляк. Я знаю, что могу полностью на тебя положиться, однако учти, что в плавании он подхватил дурную болезнь...
Гардероб качнулся, хлопнула дверца.
- Он лжет! - истошно закричал Павел Георгиевич.
- Я вылечился! Ах, подлец!
- Что-о-о?! - страшным голосом взревел Георгий Александрович. - Как ты... Да как ты... посмел?!
В ужасе я приоткрыл дверцу и увидел такое, что было бы невозможно представить и в самом кошмарном Сне: их высочества вцепились друг другу в горло, причем Павел Георгиевич лягал отца носком сапога по лодыжкам, а Георгий Александрович выкручивал сыну ухо.
Изабелла Фелициановна попробовала было вклиниться между дерущимися, но генерал-адмирал слегка задел маленькую балерину локтем, и она отлетела к постели.
- Афанасий! - повелительно крикнула Снежневская.
- Они убьют друг друга!
Я выскочил из гардероба, готовый принять на себя удары обеих сторон, но это не понадобилось, потому что их высочества уставились на меня во все глаза, и от этого сражение прекратилось само собой.
Я случайно увидел в трюмо свое отражение и содрогнулся. Волосы растрепаны, бакенбарды всклокочены, а к плечу прицепилось что-то розовое, кружевное - то ли лиф, то ли панталоны. От совершеннейшей потерянности я сдернул постыдный предмет и спрятал его в карман.
- Не... не будет ли каких-нибудь приказаний? - пролепетал я.
Их высочества переглянулись, и вид у обоих был такой, будто с ними вдруг заговорил гобелен или стенной барельеф. Во всяком случае, угроза сыно - или отцеубийства явно отпала, и я вновь поразился присутствию духа и остроте ума Изабеллы Фелициановны.
Судя по всему, о том же подумали и их высочества, потому что одновременно сказали почти одно и то же.
- Ну, Белла, ты удивительнейшая женщина, - пробасил Георгий Александрович.
А Павел Георгиевич пропел растерянным тенорком:
- Изабо, я никогда тебя не пойму... - Ваши высочества, - вскинулся я, осознав, в каком кощунственном заблуждении пребывают великие князья.
- Я вовсе... Я не...
Но Павел Георгиевич, не выслушав, обернулся к Снежневской и с детской обидой воскликнул:
- Ему, ему, значит, можно, а мне нельзя? Я вовсе утратил дар речи, не зная, как разрешить эту ужасную ситуацию.
- Афанасий, - твердо сказала Изабелла Фелициановна. - Сходите в гостиную и принесите коньяку. Да не забудьте нарезать лимон.
Я с неимоверным облегчением бросился выполнять приказание и, честно говоря, не слишком торопился возвращаться. Когда же вошел с подносом, застал совсем другую картину: балерина стояла, а их высочества сидели по обе стороны от нее на пуфиках. Мне некстати вспомнилось представление цирка Чинизелли, куда мы с мадемуазель водили Михаила Георгиевича на Пасху. Там на тумбах сидели рычащие львы, а между ними расхаживала храбрая тоненькая дрессировщица с огромным хлыстом в руке. Сходство усугублялось еще и тем, что ростом все трое - стоящая Снежневская и сидящие великие князья - были вровень.
- ... Люблю вас обоих, - услышал я и остановился в дверях, потому что соваться с коньяком было явно не ко времени. - Вы оба мне родные - и ты, Джорджи, и ты, Полли. Вы ведь тоже друг друга любите, правда? Разве есть на свете что-нибудь драгоценнее нежной привязанности и родственных чувств? Мы же не какие-нибудь вульгарные мещане! Зачем ненавидеть, если можно любить? Зачем ссориться, если можно дружить? Не поедет Полли ни в какой Владивосток, нам будет без него плохо, а ему без нас. И мы отлично всё устроим. Полли, когда у тебя дежурство в гвардейском экипаже?
- По вторникам и пятницам, захлопал глазами Павел Георгиевич.
- А у тебя, Джорджи, когда заседания в министерстве и Государственном совете?
Георгий Александрович с несколько туповатым (прошу прощения, но иного определения подобрать не могу) видом ответил:
- По понедельникам и четвергам. А что?
- Видите как удобно! - обрадовалась Снежневская. - Вот всё и устроилось! Ты, Джорджи, будешь приходить ко мне во вторник и пятницу. А ты, Полли, в понедельник и четверг. И мы все будем очень-очень любить друг друга. А ссориться не станем вовсе, потому что не из-за чего.
- Ты любишь его так же, как меня? - набычился генерал-адмирал.
- Да, потому что он твой сын. Он так на тебя похож.
- А... а Афанасия? - оглянулся на меня ошарашенный Павел Георгиевич.
Глаза Изабеллы Фелициановны блеснули, и мне вдруг показалось, что эта ужасная, невозможная, монструозная сцена ей совсем не в тягость.
- И Афанасия. - Честное слово, она мне подмигнула! Не может быть - видимо, померещилось, или же у нее от нервов чуть дернулся уголок глаза. - Но по-другому. Он ведь не Романов, а у меня странная судьба. Я могу любить только мужчин этой фамилии.
А вот последнее прозвучало уже совершенно серьезно, как будто в эту минуту госпожа Снежневская сделала для себя какое-то удивительное и, возможно, не очень радостное открытие.
13 мая
Я оказался в ложном и мучительном положении, из которого не знал, как выбраться.
С одной стороны, после вчерашнего объяснения в "Лоскутной" натянутость между великими князьями счастливо завершилась, и за завтраком они взирали друг на друга с искренним расположением, на мой взгляд, напоминая уже не столько отца с сыном, сколько двух товарищей - это не могло не радовать.
С другой стороны, когда, войдя в столовую с кофейником, я поклонился и пожелал всем доброго утра, оба посмотрели на меня с особенным выражением и вместо обычного кивка тоже сказали "Доброе утро". От этого я совсем смешался и, кажется, даже покраснел.
Нужно было каким-то образом снять с себя чудовищное подозрение, но я совершенно не представлял, как завести с их высочествами разговор на подобную тему.
Когда наливал кофе Георгию Александровичу, тот покачал головой и с укоризной, но в то же время, по-моему, и не без одобрения, прогудел вполголоса:
- Хорош...
Моя рука дрогнула, и я впервые в жизни пролил несколько капель прямо на блюдце.
Павел Георгиевич не произнес ни слова упрека, но поблагодарил за кофе, а это было еще хуже.
Я стоял у двери и жестоко страдал.
Мистер Карр стрекотал без умолку, делая изящные движения своими тонкими белыми руками - кажется, рассказывал про оперу, во всяком случае я разобрал несколько раз повторенное слово "Khovanstchina". Лорд Бэнвилл к столу не вышел по причине мигрени.
Надо будет подойти к Георгию Александровичу и сказать так, придумал я: "Мнение, сложившееся у вашего высочества в отношении моей предполагаемой связи с известной вам особой, не имеет ничего общего с действительностью, а в шкафу я оказался исключительно из-за того, что вышеупомянутая особа хотела избежать компрометации Павла Георгиевича. Что же до объявленной ею любви к моей скромной персоне, то, если столь лестное для меня чувство и имеет место быть, так без малейших намеков на страсть неплатонического свойства".
Нет, пожалуй, это слишком запутано и, хуже того, игриво. А если сказать так: "Благоговение, с которым я отношусь как к особам августейшей фамилии, так и к их сердечным увлечениям, ни в коем случае не позволило бы мне даже в самых диких фантазиях вообразить, что..." В этот миг я случайно встретился взглядом с лейтенантом Эндлунгом, который изобразил на лице восхищение, подняв брови, потом подмигнул, да еще показал из-под скатерти большой палец, из чего можно было сделать вывод, что Павел Георгиевич всё ему рассказал. Лишь с огромным трудом мне удалось сохранить вид невозмутимости.
Воистину Господу было угодно подвергнуть меня тяжким испытаниям.
Когда выходили из-за стола, Ксения Георгиевна шепнула мне:
- Зайди.
И минут через пять я с тяжелым сердцем отправился к ней в комнату, уже зная, что ничего хорошего меня там не ожидает.
Великая княжна успела переодеться в платье для прогулок и надеть шляпку с вуалью, из-под которой решительно поблескивали ее удлиненные, красивого разреза глаза.
- Я хочу прокатиться в ландо, - сказала она. - Сегодня такой светлый, солнечный день. Поедешь за кучера, как когда-то в детстве.
Я поклонился, ощущая неимоверное облегчение.
- Какую пару прикажете запрячь?
- Рыжую, она резвее.
- Сию минуту.
Но напрасно у меня отлегло от сердца. Когда я подкатил к крыльцу, Ксения Георгиевна села не одна, а с Фандориным, смотревшимся истинным денди в сером цилиндре, сером же сюртуке и перламутровом галстуке с жемчужной заколкой. Теперь стало понятно, почему ее высочество пожелала, чтобы на козлы сел я, а не кучер Савелий.
Поехали через парк, по аллее, потом Ксения Георгиевна велела поворачивать в сторону Воробьевых гор. Экипаж был новехонький, на резиновых буферах, ездить на таком одно удовольствие - не трясет, не кидает, а лишь слегка покачивает.
Пока кони бежали рысцой меж деревьев, негромкий разговор за моей спиной сливался в приглушенный фон, однако на Большой Калужской задул сильный попутный ветер. Он подхватывал каждое произнесенное слово и доносил до моих ушей, в результате чего я поневоле оказался в роли подслушивающего, и поделать тут ничего было нельзя.
- ...а остальное не имеет значения, - вот первое, что принес ветер (голос принадлежал ее высочеству). - Увезите меня. Все равно куда. С вами я поеду хоть на край света. Нет, правда, не кривитесь! Мы можем уехать в Америку. Я читала, что там нет ни титулов, ни сословных предрассудков. Ну что вы всё молчите?
Я хлестнул ни в чем не повинных лошадей, и они припустили быстрее.
- Сословные п-предрассудки есть и в Америке, но не в них дело...
- А в чем?
- Во всём... Мне сорок лет, вам д-девятнадцать. Это раз. Я, как выразился давеча Карнович, "лицо без определенных занятий", а вы, Ксения, великая княжна. Это два. Я слишком хорошо знаю жизнь, вы не знаете ее вовсе. Это три. А главное вот что: я принадлежу только себе, вы же принадлежите России. Мы не сможем быть счастливы.
Его всегдашняя манера нумеровать доводы в данном случае показалась мне неуместной, однако следовало признать, что сейчас Эраст Петрович говорил как ответственный человек. Судя по наступившему молчанию, его справедливые слова отрезвили ее высочество. Минуту спустя она тихо спросила:
- Вы меня не любите? И здесь он всё испортил!
- Я этого не г-говорил. Вы... вы лишили меня д-душевного равновесия, - залепетал Фандорин, заикаясь больше обычного. - Я не д-думал, что такое еще может со мной произойти, но к-кажется произошло...
- Так вы меня любите? Любите? - допытывалась она. - Если да, всё остальное неважно. Если нет - тем более. Одно слово, всего одно слово. Ну?
У меня сжалось сердце от того, сколько надежды и страха прозвучало в голосе Ксении Георгиевны, и в то же время в эту минуту я не мог не восхищаться ее решительностью и благородной прямотой.
Разумеется, коварный соблазнитель ответил:
- Да, я люблю в-вас.
Еще бы он посмел не любить ее высочество!
- Во всяком с-случае, влюблен, - тут же поправился Фандорин. - Простите, но я буду г-говорить совершенно честно. Вы совсем вскружили м-мне голову, но... Я не уверен... что дело только в вас... Может быть, сыграла роль и м-магия титула... Тогда это стыдно... Я б-боюсь оказаться недостойным вашей любви...
Пожалуй, он сейчас был жалок, этот героический господин. Во всяком случае, по сравнению с ее высочеством, готовой бросить ради чувства всё, а в данном случае слово "всё" обозначало столь многое, что дух захватывало.
- И еще... - Он заговорил сдержанней и печальней. - Я не согласен с вами в том, что всё кроме любви неважно. Есть вещи более существенные, чем любовь. Пожалуй, это главный урок, к-который я извлек из своей жизни.
Ксения Георгиевна звенящим голосом сказала:
- Эраст Петрович, вы были у жизни плохим учеником. - И крикнула, обращаясь ко мне. - Афанасий, поворачиваем обратно!
Больше за всю дорогу меж ними не было произнесено ни слова.
Совещание, предшествовавшее отъезду мадемуазель на очередную встречу с Линдом, прошло без меня, поскольку никто из великих князей там не присутствовал и напитки не подавались.
Я томился в коридоре, и теперь, когда опасения за Ксению Георгиевну несколько утратили остроту, мог сосредотрчиться на самом важном - судьбе маленького пленника. Слова премудрой госпожи Снежневской о том, что придется пожертовать меньшим ради большего, переворачивали мне всю душу, но ведь Изабелла Фелициановна не знала о фандоринском плане. Еще оставалась надежда - всё зависело от того, сумеет ли мадемуазель вычислить местонахождение тайника.
Совещание продолжалось недолго. Я подстерег мадемуазель в коридоре, и она сказала мне по-французски:
- Только бы не сбиться. Я не спала всю минувшую ночь - тренировала память. Эраст сказал, что самое лучшее средство для этого - учить стихи, смысл которых не вполне понятен. Я выучила отрывок из вашего ужасного поэта Пушкина. Вот послушайте.
О вы, котохых тхепетали Евхопы сильны племена, О галлы хищные (се sont nous, les francais (Это мы, французы (фр )))!
И вы в могилы пали.
О стхах! О гхозны вхемена!
Где ты, любимый сын и счастья, и Беллоны (il parle de Napoleon (Он имеет в вицу Наполеона (фр ))), Пхезхевший пхавды глас, и веху, и закон, В гохдыне возмечтав мечом низвехгнуть тхоны!
Исчез, как утхом стхашный сон!
После этого запоминать скрипы колес будет сплошным удовольствием. Только бы не сбиться, только бы не сбиться! Сегодня ведь наш последний шанс. Я очень нервничаю.
Да, я видел, что за ее наигранной жизнерадостностью, за всей этой веселой болтовней скрывается глубокое волнение.
Я хотел сказать, что очень боюсь за нее. Ведь Фандорин говорил, что доктор Линд не оставляет свидетелей. Ему ничего не стоит убить посредницу, когда она станет не нужна. Если уж в высших сферах готовы поставить крест на жизни Михаила Георгиевича, то кого озаботит гибель какой-то там гувернантки?
- Мне не следовало бежать тогда за каретой. Это была непростительная ошибка, - наконец произнес я по-русски. - Видите, теперь вот вам приходиться за меня отдуваться.
Вышло совсем не то и не так, да еще влезло слово "отдуваться", вряд ли известное иностранке. И тем не менее мадемуазель прекрасно меня поняла.
- Не нужно так бояться, Атанас, - улыбнулась она, впервые назвав меня по имени, которое в ее устах неожиданно приобрело какое-то кавказское звучание. - Сегодня Линд не будет меня убивать. Я еще должна завтха пхивезти "Охлов".
Стыдно, но в этот миг я испытал облегчение, вспомнив уверенность, с которой Снежневская заявила, что "Орлова" похитителям ни при каких обстоятельствах не отдадут. Это было низкое, недостойное чувство. И я побледнел, осознав, что в этот миг предал бедного маленького Михаила Георгиевича, от которого и так уже все отвернулись. А ведь я всегда считал, что на свете нет ничего отвратительнее предательства. По-моему, худший из грехов - предать поруганию драгоценнейшие из человеческих чувств: любовь и доверие.
Здесь мне сделалось ещё стыдней, потому что я вспомнил, как господин Маса назвал меня тем японским словом. Ури... угримоно?
Я и в самом деле поступил тогда безответственно. И как порядочный человек должен был принести свои извинения.
Пожелав гувернантке успеха в ее трудном и опасном предприятии, я отправился к японцу.
Постучал в дверь, услышал какой-то неразборчивый звук и по некотором размышлении решил расценить его как позволение войти.
Господин Маса сидел на полу, в одном нижнем белье - то есть в том самом наряде, в котором я однажды видел его прыгающим на стену. Перед японцем лежал лист бумаги, на котором фандоринский камердинер старательно выводил кисточкой какие-то замысловатые узоры.
- Сьто нада? - спросил он, покосившись на меня своими узкими злобными глазками.
Меня покоробила грубость тона, однако следовало довести дело до конца. Покойный отец всегда говорил: истинное достоинство не в том, как с тобой поступают другие, а в том, как поступаешь ты сам.
- Господин Маса, - начал я, поклонившись. - Я пришел вам сказать, во-первых, что я не в претензии за полученный от вас удар, ибо вполне заслужил подобное обхождение своим проступком. А во-вторых, я искренне сожалею, что стал невольным виновником срыва плана господина Фандорина. Прошу меня извинить.
Японец церемонно поклонился мне в ответ, не вставая с пола.
- Прошу и меня идзвиничь, - сказал он, - но идзвиничь вас не могу. Вась покорный сруга.
И еще раз поклонился.
Ну, это как угодно, подумал я. Мой долг был исполнен. Я попрощался и вышел.
Нужно было чем-то себя занять до возвращения мадемуазель, чтобы время не тянулось так медленно. Я прошелся по комнатам и в гостиной обратил внимание на ковер, сплошь увешанный кавказским и турецким оружием. Встал на стул, снял кинжал с серебряной насечкой, провел пальцем. Ножны оказались чисты, ни пылинки. Мне стало интересно, хватает ли у Сомова дотошности, чтобы следить не только за ножнами, но и за клинком.
Я медленно вытянул лезвие, подышал на него, посмотрел на свет. Так и есть - разводы. А если кто-нибудь из гостей так же вот возьмет полюбопытствовать? Выйдет неловко. Все-таки Сомову до настоящего дворецкого еще далеко, определил я и, признаться, ощутил некоторое внутреннее удовлетворение.
Раздались странные, шлепающие шаги. Я обернулся, все еще стоя на стуле, и увидел господина Масу. Он был в том же японском исподнем и вовсе без обуви. О, господи, что он себе позволяет! Разгуливать по дому в этаком виде!
Надо полагать, у меня сделался весьма сердитый вид, да и обнаженный кинжал в руке, вероятно, смотрелся презловеще. Во всяком случае, японец явно испугался.
Он подбежал ко мне, схватил за руку и затараторил так быстро, что я не разобрал половины:
- Чеперь я видзю, сьто вы дзействичерьно содзяреете. Вы настоясий самурай, и я принимаю ваши идзвинения. Не нузьно харакири.
Я понял лишь, что он отчего-то решил сменить гнев на милость и больше на меня не сердится. Что ж, тем лучше.
***
Обход комнат я так и не завершил. Лакей Липпс разыскал меня в буфетной, где я проверял, хорошо ли отутюжены салфетки, и передал, чтобы я немедленно отправлялся в бельэтаж к Павлу Георгиевичу.
В комнате у великого князя сидел и лейтенант Эндлунг, поглядывавший на меня с загадочным видом и куривший длинный турецкий чубук.
- Садись, Афанасий, садись, - пригласил его высочество, что уже само по себе было необычно.
Я осторожно опустился на краешек стула, не ожидая от этого разговора ничего хорошего.
Вид у Павла Георгиевича был возбужденный и решительный, однако беседу он завел вовсе не о том, чего я опасался.
- Филя давно мне втолковывал, что ты, Афанасий, вовсе не так прост, как кажешься, - начал великий князь, кивнув на Эндлунга, - а я ему не верил. Теперь вижу, что так оно и есть.
Я уже приготовился оправдываться, но его высочество махнул рукой - мол, помолчи - и продолжил:
- А потому мы посоветовались и решили привлечь тебя к делу. Ты не думай, что я какой-нибудь бессердечный шалопай и все эти дни сидел, сложа руки или, там, по ресторанам ездил. Нет, Афанасий, это одна видимость, а на самом деле мы с Филькой все время думали только об одном - как помочь бедному Мике. Полиция полицией, но ведь и мы чего-то стоим. Надобно действовать, иначе эти государственные умники добьются того, что преступники уморят брата, а то и просто убьют. Для них стекляшка дороже!
Это была сущая правда, я и сам так думал, но, честно говоря, не ожидал от лихих моряков чего-то дельного и потому ограничился почтительным наклоном головы.
- У Эндлунга собственная теория, - взволнованно проговорил Павел Георгиевич. - Филя, расскажи ему.
- Охотно, - отозвался лейтенант, выпуская облачко дыма. - Рассудите сами, Афанасий Степанович. Тут всё куда как просто. Что известно про этого доктора Линда?
Я подождал, пока он сам ответит на свой вопрос, и Эндлунг продолжил, подняв палец:
- Только одно. Что он женоненавистник. Еще бы он был не женоненавистник! Нормальный человек, охочий до бабеток, как мы с вами "при этой ремарке я поневоле сморщился", на этакие гнусности не пойдет. Ведь верно?
- Предположим, - осторожно сказал я. - И что с того?
В аналитические способности бравого лейтенанта мне как-то не верилось. Однако Эндлунг меня удивил.
- А кто терпеть не может женщин? - с победительным видом поинтересовался он.
- Да, в самом деле, кто? - подхватил Павел Георгиевич.
Я подумал и повторил:
- Кто?
Его высочество переглянулся с приятелем.
- Ну же, Афанасий, соображай. Я подумал еще.
- Ну, многие женщины терпеть не могут своих сестер по полу...
- Ах, Афанасий, как же ты тугодумен, право! Мы ведь говорим не про женщин, а про доктора Линда. Эндлунг веско произнес:
- Бугры.
В первое мгновение я не понял, какие бугры он имеет в виду, но потом сообразил, что речь идет не о возвышенностях рельефа, а французском слове bougre, которым в приличном обществе называют мужеложцев. Впрочем, лейтенант тут же пояснил свою мысль и иным термином, в обществе не принятым вовсе, поэтому повторять его я не стану.
- И все сразу становится ясным! - воскликнул Эндлунг. - Линд - бугр, и вся его шайка тоже сплошь бардаши - бугры и тапетки.
- Кто-кто? - переспросил я.
- Тапетки, они же девоньки, племяшки, слюнтяйки - ну, пассивные бардаши. Разумеется, в такой банде все друг за друга горой! И Москву для своего злодеяния Линд выбрал неслучайно. У бардашей благодаря дядюшке Сэму тут теперь просто Мекка. Недаром говорят: раньше Москва стояла на семи холмах, а теперь на одном бугре.
Этот злой каламбур, намекающий на особенные пристрастия Симеона Александровича, мне приходилось слышать и раньше. Я счел своим долгом заметить, обращаясь к Эндлунгу:
- Неужто же вы, господин камер-юнкер, предполагаете, что его высочество московский генерал-губернатор может быть причастен к похищению собственного племянника?
- Нет конечно! - воскликнул Павел Георгиевич. - Но вокруг дяди Сэма трется столько всякой швали. Да взять хоть бы наших дорогих гостей, Карра и Бэнвилла. Предположим, лорд нам еще худо-бедно известен, хотя тоже недавно - всего три месяца, как познакомились. А кто таков этот мистер Карр? И чего ради Бэнвилл напросился к папеньке в гости?
- Ну как же, ваше высочество, такое событие - коронация.
- А если дело совсем в другом? - азартно махнул трубкой Эндлунг. - Если он вообще никакой не лорд? И уж, конечно, особенно подозрителен этот прилизанный Карр. Вы вспомните, они появились в Эрмитаже в самый день похищения. Всё ходят тут, вынюхивают. Я совершенно уверен, что тот или другой, а то и оба связаны с Линдом!
- Карр, вне всякого сомнения это Карр, - убежденно произнес великий князь. - Бэнвилл все-таки человек из высшего общества. Такие манеры и такой выговор не подделаешь.
- А кто тебе сказал, Полли, что доктор Линд - не человек из общества? - возразил лейтенант.
Оба были правы, и вообще всё это, на мой взгляд, звучало очень даже неглупо. Вот уж не ожидал.
- Не сообщить ли об этих подозрениях полковнику Карновичу? - предложил я.
- Нет-нет, - покачал головой Павел Георгиевич. - Он или этот болван Ласовский только снова всё испортят. К тому же у обоих полно забот в связи с завтрашней коронацией.
- Тогда господину Фандорину? - сказал я скрепя сердце.
Эндлунг и его высочество переглянулись.
- Понимаешь, Афанасий, - протянул великий князь, - Фандорин, конечно, человек умный, но он ведь, кажется, готовит какую-то хитрую операцию. И пусть себе готовит.
- Обойдемся сами, - отрезал лейтенант. - И еще посмотрим, чья операция похитрее. Но нам нужен помощник. Скажите, Зюкин, вы с нами или нет?
Я согласился сразу и без малейших колебаний. Мысль о том, что я снова буду занят в настоящем деле, да еще без участия господина Фандорина, несказанно меня воодушевила.
- Что нужно делать? - спросил я.
- Для начала установить слежку, - деловито объявил Эндлунг. - За обоими. Полли этим заняться не может - он слишком на виду и к тому же у него полно обязанностей. Сегодня у августейшей семьи всенощное бдение, а завтра на коронации он вообще будет, как мопс на привязи. Потому мы вас и привлекли. Итак, я буду следить за Карром, а вы, Зюкин, за Бэнвиллом.
Я отметил, что самого многообещающего из подозреваемых он оставил за собой, но возражать не стал - в конце концов, до этой идеи додумался Эндлунг, а не я.
- Ах, как же я вам завидую! - жалобно воскликнул его высочество.
***
Согласно договоренности, я устроился с "Московскими ведомостями" на банкетке возле лестницы, откуда просматривалась дверь милорда. Эндлунг же уселся раскладывать пасьянс в малой гостиной, потому что оттуда была видна комната мистера Карра.
В предвидении слежки я сменил ливрею на хороший костюм темно-серой английской шерсти, прошлогодний подарок великой княгини. Эндлунг тоже переоделся в статское - песочную клетчатую двойку и щегольские штиблеты с белыми гетрами.
Коротая время, я читал текст всенародного торжественного объявления о завтрашней коронации:
Всепресветлейший, Державнейший, Великий государь император Николай Александрович, восшед на прародительский наследственный престол Российской империи и нераздельных с нею Царства Польского и Великого княжества Финляндского, по окразу Благочестивых государей, предков своих, указать соизволил:
Священнейшему коронованию его императорского величества и от святого мира помазанию быть, при помощи Всевышнего сего мая в 14-м день. К священному сию действию его императорское величество указал приобщить и супругу свою великую государыню императрицу Александру Феодоровну. О сем торжестве всем верноподданным чрез сне возвещается, дабы вожделенный оный день усугубили мольбы свои к Царю Царствующих, да всепомощною своею благодатию приосенить Царство его величества н да утвердить в нем мир н тишину, во славу свою святую н к непоколебимому Благоденствию государства.
Величавые, исполненные высокого достоинства слова наполнили мою душу уверенностью и спокойствием. Чтение официальных документов всегда воздействовало на меня самым благотворным образом, в особенности же теперь, когда незыблемость крепкого здания русской монархии вдруг оказалась под угрозой.
С удовлетворением изучил я и состав герольд-команды, ежедневно зачитывающей это послание на Сенатской площади Кремля:
"Генерал-адъютант в чине полного генерала, два генерал-адъютанта генерал-адъютантского чина, два коронационных обер-церемониймейстера, два герольда, четыре церемониймейстера, два сенатских секретаря, два в конном строю дивизиона - один от кавалергардского ее величества государыни императрицы Марии Феодоровны полка, а другой - от лейб-гвардии конного полка, с литаврщиками и полными хорами трубачей; при каждом дивизионе по два трубача с трубами, украшенными золотой парчой с изображением государственного герба и двенадцать заводных верховых лошадей в богатых попонах".
Какая красота! Какая музыка в каждом слове, в звуке каждого чина и звания!
В прошлом году по почину новой императрицы, пожелавшей сделаться более русской нежели сами русские, в придворном чиноименовании чуть было не свершилась целая революция - возник проект поменять немецкие звания на старомосковские. Обер-камергеров задумали переименовать в постельничих, камергеров в спальников, обер-шталмейстеров в ясельничих, мундшенков в чарочников, камер-юнкеров в комнатных дворян и тому подобное. Среди придворных служителей произошло волнение, по замечанию Эндлунга, напоминающее картину живописца Брюллова "Гибель Помпеи", однако, слава богу, обошлось. Когда обер-гофмаршал светлейший князь Альтен-Кобург-Святополк-Бобруйский узнал, что по новому (а вернее, древнему) порядку он станет называться "дворецким", вышел громкий скандал, и проект был предан забвению.
Через дырочку, проверченную в газетном листе, я увидел приближающегося по коридору мистера Фрейби и прикинулся, будто увлечен чтением, однако англичанин остановился и поздоровался.
Компания батлера обыкновенно действовала на меня успокаивающе, но сейчас его появление было очень некстати, ибо дверь комнаты лорда Бэнвилла могла в любую минуту распахнуться.
- Good news? - спросил Фрейби, кивнув на газету, и выудил из кармана словарь. - Хороший... новость?
У меня словаря при себе не было - остался в ливрее, поэтому я ограничился простым кивком.
Внимательно оглядев меня, англичанин произнес какую-то фразу из четырех коротких слов. Снова зашелестел лексиконом.
- Ты... смотреть..лучше... сегодня.
Я встрепенулся и испуганно уставился снизу вверх на его румяную физиономию. Откуда он знает о нашем плане? Что он вообще знает?
Батлер благожелательно улыбнулся и с поклоном прошествовал дальше.
А еще через пять минуте коридор вышел мистер Карр. Выглядел он довольно странно: невзирая на ясную, теплую погоду укутан в длинный, до пят плащ; широкая, с обвислыми полями шляпа надвинута чуть не до носа, и еще мне бросились в глаза туфли на высоком и весьма тонком каблуке. Припав к самой дырке, я разглядел, что английский джентльмен накрашен и нарумянен больше обычного.
Грациозно постукивая, мистер Карр прошел к выходу. Затем мимо меня, беззаботно насвистывая, прошагал Эндлунг. Оглянулся, подмигнул, а я остался на своем посту.
Но ждать мне пришлось недолго. Буквально через полминуты скрипнула дверь милорда, и Бэнвилл, ступая на цыпочках, двинулся следом. Он тоже был в плаще, хоть и не в таком длинном, как у мистера Карра.
Происходило нечто загадочное. Я выждал самую малость, надел котелок и пристроился к этому странному шествию замыкающим.
С нынешнего дня венценосная чета переместилась из Александрийского дворца в Кремль, поэтому агенты из парка разом исчезли - и очень кстати, стороннему наблюдателю наши маневры непременно показались бы подозрительными.
Я не мог подать Эндлунгу сигнала, боясь вспугнуть лорда Бэнвилла, а сам лейтенант назад не оглядывался. Однако шел он небрежным, прогулочным шагом, и я скоро понял, что милорда интересует вовсе не Энддунг, а мистер Карр.
За воротами сей последний сел на извозчика и покатил в сторону Калужской площади. Когда Карр садился в коляску, пола плаща откинулась, и в луче заходящего солнца блеснуло что-то яркое, переливчатое, похожее на подол парчового или атласного платья.
Эндлунг, постукивая тросточкой, прошел немного по тротуару, остановил встречного ваньку и, перемолвившись с ним парой слов, покатил в том же направлении. А вот Бэнвиллу не повезло - больше пролеток на улице не было. Британец выбежал на мостовую, глядя вслед удаляющимся коляскам. Я же на всякий случай затаился в кустах.
Прошло минут пять, а то и десять, прежде чем милорду удалось сесть на извозчика. Очевидно, Бэнвилл знал или догадывался, куда отправляется мистер Карр, потому что крикнул вознице что-то очень короткое, и пролетка загромыхала по булыжнику.
Теперь настал мой черед нервничать. Но я ждать свободного ваньку не стал - остановил мужичка-водовоза, посулил ему два целковых, и уселся на передок рядом с бочкой. Мужичок хлестнул своего битюга кнутом, тот тряхнул косматой гривой, фыркнул и побежал вдоль широкой улицы ничуть не плоше извозчичьей кобылы.
Должно быть, в своем солидном наряде я смотрелся этой дощатой телеге престранно, однако это сейчас имело ровным счетом никакого значения - главное, что лорд Бэнвилл оставался в поле моего зрения.
Мы переехали уже знакомый мне Крымский мост повернули в переулки, и, оставив по правой руке Храм Христа Спасителя, оказались на богатой, красивой улице, сплошь застроенной дворцами и особняками. У одного из домов, с ярко освещенным подъездом, одна за другой останавливались кареты и коляски. Там же, расплатившись с извозчиком, вышел и Бэнвилл. Он миновал важного, раззолоченного швейцара и исчез в высоких, украшенных лепниной дверях, а я остался стоять на тротуаре - водовоз со своей бочкой и моими двумя рублями загрохотал дальше.
Судя по всему, в особняке намечался маскарад, потому что все приезжающие были в масках. Присмотревшись к гостям, я обнаружил, что они делятся на два типа: мужчины в обычных фраках и костюмах или же особы неопределенного пола, подобно мистеру Карру, закутанные в длинные-предлинные плащи. Многие прибывали парами, под руку, и я догадался, какого рода сборище здесь происходит.
Кто-то взял меня сзади за локоть. Я обернулся - Эндлунг.
- Это "Элизиум", - шепнул он, блеснув глазами. - Привилегированный клуб для московских бардашей. Мой тоже там.
- Мистер Карр? - спросил я. Лейтенант кивнул, озабоченно двигая подкрученными пшеничными усиками.
- Так запросто туда не влезешь. Нужно загримироваться. Эврика! - Он хлопнул меня по плечу. - За мной, Зюкин! Тут в пяти минутах Театр Варьете, у меня там полно приятельниц.
Он взял меня под руку и быстро повел по быстро темнеющей улице.
- Видели, некоторые в плащах до земли? Это и есть тапетки, у них под плащами женские платья. Из вас, Зюкин, тапетка не получится, будете теткой. Так и быть, совершу подвиг ради августейшей семьи, наряжусь тапеткой.
- Кем я буду? - спросил я, думая, что ослышался.
- Теткой. Так назвают тапеткиных покровителей.
Мы повернули в служебный вход театра. Служитель низко поклонился Эндлунгу, да еще и снял фуражку, за что получил от лейтенанта монету.
- Быстрей, быстрей, - подгонял меня решительный камер-юнкер, взбегая по крутой и не очень чистой лестнице. - Куда бы лучше? А вот хотя бы в уборную Зизи. Сейчас без пяти девять, скоро антракт.
В пустой гримерной он по-хозяйски уселся перед зеркалом, критически осмотрел свою физиономию и со вздохом сказал:
- Усы придется к чертовой матери сбрить. Таких жертв русский флот не приносил со времен затопления Черноморской эскадры. Ну, бугры английские, вы мне за это ответите...
Недрогнувшей рукой он взял со столика ножницы и откромсал сначала один ус, потом другой. Подобная самоотверженность лишний раз продемонстрировала, что я недооценивал лейтенанта Эндлунга, а вот Георгий Александрович на его счет был совершенно прав.
Когда храбрый моряк намылил оставшуюся щетину и раскрыл бритву, в комнату вошли две смазливые, хоть и до невероятия размалеванные барышни в платьях с блестками и с чрезмерно низкими декольте.
- Филя! - вскричала одна, светловолосая, тоненькая, и бросилась на Эндлунга сзади, звонко чмокнув его в щеку. - Какой сюрприз!
- Филюша! - не менее радостно взвизгнула вторая, полненькая брюнетка, и поцеловала намыленного лейтенанта в другую щеку.
- Зизи, Лола, тише! - прикрикнул он на барышень. - Обрежусь.
Далее посыпался целый град вопросов и комментариев, так что я уже не мог разобрать, какая из девиц что именно сказала:
- Зачем ты сбриваешь свои усы? Ты без них будешь сущий урод! Ах, ты затупишь своей щетиной мой "золинген"! Мы куда-нибудь поедем после спектакля? А где Полли? Кто это с тобой? Фи, какой надутый и несимпатичный!
- Кто несимпатичный - Афанасий? - заступился за меня Эндлунг. - Знали бы вы... Он мне сто очков вперед даст. Усы? Это на пари. Мы с Афанасием едем в маскарад. Ну-ка, девочки, сделайте из меня пухляшку-симпапошку, а из него что-нибудь этакое, поавантажней. Что это?
Он снял с крючка н стене густую рыжую бороду и сам себе ответил:
- Ага, из "Нерона". Лолочка в этой роли просто прелесть. Повернитесь-ка, брат Зюкин...
Актрисы, ни на минуту не умолкая, весело взялись за работу. И пять минут спустя на меня таращился из зеркала пренеприятный господин с окладистой рыжей бородищей, такого же цвета косматыми бровями, густыми волосами в кружок, да еще и в монокле.
Преображение Эндлунга заняло больше времени, но зато его узнать стало уж совершенно невозможно. Поправив оборки пышного, в сплошных рюшах платья, лейтенант нацепил полумаску, растянул густо накрашенные губы, улыбнулся и вдруг превратился из бравого морского волка в сдобную, разбитную бабенку. Я впервые заметил, что на его розовых щеках имеются кокетливые ямочки.
- Шик! - одобрил Эндлунг. - Девочки, вы просто киски. Пари будет наше. Вперед, Афанасий, время дорого!
Страницы: 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12
