Любовница смерти. Глава третья
- Молния ударила в дерево, где она и еще двое соседских ребятишек от дождя прятались. Кто видел, сказывали: треск, дым синий, мальчики те бедные замертво повалились, а моя Сашенька застыла без движения, пальцы растопырила, и с кончиков искры сыплются. Три дня без чувств пролежала, а потом вдруг очнулась. Я у кровати сидела, за всё время ни маковой росинки в рот не брала, только Заступнице молилась. Открывает Сашенька глазки, и такие они ясные, прозрачные, как у Божьего ангела. И ничего - встала да пошла. Мало того, что жива, так еще с того дня хворать перестала, совсем. Но и этого дара Господу мало показалось, решил Он в милости Своей Сашеньку от всех особенной сделать. Я сначала пугалась, а после привыкла. Уж знаю: если у дочки глаза прозрачные делаются, значит, не в себе она - видит и слышит то, чего обыкновенным людям не положено. В такие минуты она много чего могла. Раз, в позапрошлый год, у нас тут мальчонка-трехлеток пропал, никак отыскать не могли. А Сашенька посидела-посидела, губами пошевелила и говорит: "В старом колодце ищите".
И нашли, живого, только со сломанной ручкой. Вот она какая была. И разговоры все о чудесном, да загадочном. У ней в комнате книжек целый шкаф. Там и сказки, и гадания, и романы про разных фей с колдуньями. Тут мать Офелии взглянула на Коломбину. - А вы подружка ее? Какая славная..И одеваетесь скромно, не то что нынешние. Да вы не плачьте. Я сама поплакала, да и перестала. Чего ж плакать. Сашенька теперь на небесах, что бы отец Иннокентий про самоубийц ни толковал. Здесь уж Коломбина разревелась по всей форме. Так стало жалко и Офелию, и ее пропавшего чудесного дара - мочи нет. Ничего, сказала себе разнюнившаяся смертепоклонница, пряча от Гэндзи покрасневшие глаза и сморкаясь в платок. В дневнике опишу всё по-другому. Чтоб не вы- глядеть дурой. Например, вот так: "У Коломбины на глазах сверкнула хрустальная слезинка, но ветреница тряхнула головой, и слезинка слетела. Нет на свете ничего такого, из-за чего стоило бы печалиться долее одной минуты. Офелия поступила так, как сочла правильным. Хрустальная слезинка посвящалась не ей, а бедной старушке". И еще стихотворение можно написать. Первая строчка сложилась сама собой:
Стряхнув с ресниц хрустальную слезинку
- Расскажите, что случилось в ту ночь, - попросил Гэндзи, деликатно отвернувшись от Коломбины. - Отчего она вдругпобежала топиться? - Да ничего такого и не было. - Чиновница развела руками. - Приехала она поздно, позже рбычного. Сашенька у меня вольно жила. Знала я, что ничего скверного она не сделает. Она часто поздно возвращалась, чуть не всякий день, но я ее обязательно дожидалась. И расспросами, где была да что делала, никогда ей не докучала. Захочет - сама расскажет. Она ведь особенная была, не такая, как другие девушки. Сижу, жду ее, и самовар наготове. Сашенька кушала мало, как воробышек, а чай любила, с липовым цветом... Стало быть, слышу - извозчик подкатил. А через минуту и она вошла. Лицо всё светится - никогда ее такой не видала. Ну тут уж я не выдержала, давай допытываться: "Что с тобой? Снова чудо какое? Или влюбилась?" "Не спрашивайте, мама", - говорит. Только я-то ее хорошо знаю, да и на свете не первый год живу. Видно мне: свидание у ней было, любовное. Страшно мне стало, но и радостно тоже. Коломбина вздрогнула, вспомнив тот вечер, - как Просперо после сеанса велел Офелии остаться. О, мучитель! Тиран бедных кукол! Хотя что же ревновать к покойнице? Да и вообще ревность - чувство пошлое, недостойное. Если у тебя много соперниц, значит, ты выбрала достойный предмет любви, сказала себе она и вдруг задумалась: а кто, собственно, предмет ее любви - Просперо или Смерть? Неважно. Попыталась вообразить себе Вечного Жениха, и он предстал перед ней не юным Царевичем, а убеленным сединами старцем со строгим лицом и черными глазами. - Чаю выпила всего одну чашку, - продолжала рассказывать губернская секретарша. - Потом встала вот тут, перед зеркалом, чего отродясь не бывало. Повертелась и так, и этак. Засмеялась тихонько и к себе пошла. Минуты не миновало - выходит обратно, даже башмаки переменить не успела. И лицо то самое, особенное. А глаза будто две льдинки прозрачные. Я перепугалась. "Что, - говорю, - что такое?" Она мне: "Прощайте, маменька. Ухожу я. - И уже не здесь она, далеко, и на меня не смотрит. - Знак мне дан".
Я кинулась к ней, держу за руку, все в толк не возьму: "Куда ночью-то? И какой такой знак?" Сашенька улыбнулась и говорит: "Такой знак, что не спутаешь. Как царю Валтасару. Видно, судьба. Я привыкла ее слушать. Пустите. Тут уж ничего не поделаешь. - Повернулась ко мне, посмотрела ласково. - И не прощайте, а до свидания. Мы непременно свидимся". Очень уж спокойно она это сказала. Я, дура, ручку-то ее и отпустила. А Сашенька поцеловала меня в щеку, накинула платок и за дверь. Задержать бы ее, остановить, да только не привыкла я ей перечить, когда она в своем особенном образе состояла... Наружу за ней я не выходила. Уже потом, по следам ее каблучков разобрала: она прямо из сеней вышла в сад, да к речке, да сразу в воду... Даже не остановилась ни разу. Будто ждали ее там. Гэндзи быстро спросил: - Когда она вышла, вы в комнату к ней не заходили? - Нет. Сидела тут до самого утра, ждала. - А утром? - Нет. Два дня туда не входила, то в полицию бегала, то у ворот маялась. К речке невдомек было сходить... Это уж потом, когда из мертвецкой, с опознания, сюда вернулась, вот тогда прибрала у нее. И не хожу туда больше. Пусть всё как при ней будет.
- Можно заглянуть? - попросил Гэндзи. - Хотя бы через п-порог? Входить не будем. Комната у Офелии оказалась простенькая, но уютная. Узкая кровать с металлическими шарами, на ней горка подушек. Туалетный столик, на котором кроме гребня да ручного зеркала ничего не было. Старый шкаф темного дерева, весь набитый книгами. У окна небольшой письменный стол с подсвечником. - Свеськи, - сказал японец. Коломбина закатила глаза, решив, что сын Востока простодушно проговаривает вслух всё, что видит - читала, что есть у незамысловатых народов такая привычка. Сейчас скажет: "Стол. Кровать. Окно". Но Маса покосился на своего господина и снова повторил: - Свеськи. - Да-да, вижу, - кивнул тот. - Молодец. Скажите, Серафима Харитоньевна, вы что, вставили в канделябр новые свечи? - Не вставляла я. Они нетронутые были. - Значит, когда ваша дочь сюда вошла, огня она так и не з-зажгла? - Выходит, что так. Я всё, как при ней, оставила, ничего не потревожила. Книжка вон на подоконнике раскрытая лежит - пускай так и будет. Туфельки ее домашние под кроватью. Стакан с грушевым взваром - она любила. Может, душа ее когда-никогда заглянет сюда передохнуть... Некуда ведь душе-то Сашенькиной приткнуться. Не разрешил отец Иннокентий в освященной земле тело схоронить. Закопали мою девочку за оградой, как собачонку. И крест ставить не позволил. Говорит, дочь ваша - грешница непрощаемая. А какая она грешница? Она ангел была. Побыла на земле малое время, порадовала меня и отлетела обратно. Когда шли назад, к коляске, и потом ехали по окутанным предвечерними тенями улицам, Маса сердито бурчал что-то на своем клекочущем наречии и все никак не умолкал. - Что это он вдруг разучился говорить по-нашему? - шепотом спросила Коломбина. Гэндзи сказал: - Из деликатности. Чтобы не оскорблять ваших религиозных чувств. Ругает последними словами христианскую ц-церковь за варварское отношение к Самоубийцам и их родственникам. И он совершенно прав.
