Любовница смерти. Глава третья
- Маса, как тебе удалось з-заставить собачку умолкнуть? - спросил Гэндзи. - Большое спасибо, она мне очень мешала. Коломбина только теперь заметила, что на протяжении всего монолога, с учетом сморканий и всхлипываний изрядно растянувшегося, бульдог и в самом деле не лаял, а лишь злобно похрюкивал под столом. Маса ровным голосом ответил: - Собатька морчит, потому сьто кушает мою ногу. Гаспадзин, вы спросири узе всё сьто нузьно? Есри нет, я могу почерпечь есё. Заглянув под стол, Коломбина ахнула. Подлая тварь вцепилась бедному Масе в лодыжку и, свирепо урча, трясла своей лобастой башкой! То-то японец выглядел бледноватым, да и улыбался вымученно! Настоящий герой! Просто спартанский мальчик с лисенком!
- О господи, Маса, - вздохнул Гэндзи. - Это уж слишком. Быстро наклонился и стиснул собачонке двумя пальцами нос. Малютка фыркнул и тут же разжал челюсти. Тогда Гэндзи взял его за шиворот и удивительно точным броском выкинул в прихожую. Донесся визг, истеричное тявканье, но вернуться в комнату мучитель не посмел. Тут как раз вошла немного успокоившаяся Розалия Максимовна, но Гэндзи уже принял непринужденную позу: немного откинулся на спинку стула, пальцы самым невинным образом сцепил на животе. - Где Жужечка? - спросила Розалия Максимовна осипшим от рыданий голосом. - Вы еще не рассказали нам, что п-произошло в тот вечер, - строго напомнил Гэндзи, и приживалка испуганно заморгала. - Я сидела в гостиной, читала "Домашний лекарь", Лялечка мне выписывает. Она как раз перед тем вернулась откуда-то и пошла к себе в будуар. Вдруг вбегает, глаза горят, на щеках румянец. "Тетя Роза!" Я перепугалась, думала пожар или мышь.
А Лялечка как закричит: "Последний знак, третий! Он любит меня! Любит! Сомнений больше нет. К нему, к царевичу! Матюша заждался". Потом глаза рукой вот так прикрыла и тихонько говорит: "Всё, отмучилась. Ныне отпущаеши. Хватит шутиху из себя корчить". Я ничего не поняла. У Елены Семеновны ведь не разберешь, на самом деле что-то случилось или так, нафантазировала. "Который, - спрашиваю, - любит? Фердинанд Карлович, Сергей Полуэктович или тот усатый, что с букетом вчера приезжал?" У нее поклонников много было, всех не упомнишь. Только она их в грош не ставила, поэтому мне ее восторги странными показались. "Может, - говорю, - кто-то совсем другой объявился, новый?" А Лялечка смеется, и вид у ней такой счастливый, впервые за столько лет. "Другой, - говорит, - тетечка Роза. Совсем другой. Главный и единственный.... Я спать иду. Не входите ко мне до утра, что бы ни случилось". И ушла. Утром вхожу, а она лежит на постели в белом платье и сама вся тоже белая... Розалия Максимовна снова расплакалась, но теперь уже выбегать из комнаты не стала.
- Как дальше жить? Не подумала обо мне Лялечка, ни гроша не оставила. И обстановку не продашь - хозяйская... - Покажите, где будуар Елены Семеновны, - сказал Гэндзи, поднимаясь. Спальня Лорелеи разительно отличалась от простенькой комнаты Офелии. Тут были и китайские вазы в человеческий рост, и расписные японские ширмы, и роскошный туалетный столик с мириадом пузырьков, баночек, тюбиков перед тройным зеркалом, и много всякого другого. Над пышным ложем висели два портрета. Один самый обычный - фотография бородатого мужчины в пенсне (очевидно, это и был покойный Матвей Натанович), а вот второе изображение Коломбину заинтриговало: смуглый красавец в кроваво-красном одеянии, с огромными полузакрытыми глазами восседал на черном буйволе; в руках он держал дубинку и петлю, а к ногам буйвола жались два устрашающих четырехглазых пса. Гэндзи тоже подошел к литографии, но заинтересовался не ею, а тремя мертвыми черными розами, положенными сверху на раму. Одна была еще не впо лне увядшей, другая изрядно пожухла, а третья совсем высохла. - Господи, это еще кто такой? - спросила Коломбина, разглядывая картину. - Индийский бог смерти Яма, он же Царь Мертвых, - рассеянно ответил Гэндзи, в упор глядя на позолоченную раму. - Глазастые псы высматривают добычу среди живущих, а петля нужна Яме, чтоб выдергивать из человека душу. - "Царевич Смерть, приди в кроваво-красном облаченьи, подай мне руку, выведи на свет", - прочла Коломбина строки из последнего стихотворения Лорелеи. - Вот кого она имела в виду! Но Гэндзи не оценил ее проницательности. - Что за розы? - обернулся он к приживалке. - От кого? - Это... - Она часто-часто замигала. - Разве упомнишь? Мало ли Лялечке цветов дарили? Ах да, вспомнила! Это она в последний вечер букетик принесла. - Уверены? Коломбине показалось, что Гэндзи слишком суров с бедной старушкой. Та вжала голову в плечи, пролепетала: - Принесла, она сама принесла. Кажется, он хотел спросить что-то еще, но взглянул на свою спутницу и, очевидно, понял, что она не одобряет его манер. Смилостивился над несчастной, оставил ее в покое. - Благодарю вас, сударыня. Вы нам очень помогли. Японец поклонился церемонно, в пояс. Коломбина заметила, как, проходя мимо стола, Гэндзи незаметно положил на скатерть купюру. Устыдился? То-то.
Экспедиция была закончена. Коломбине так и не удалось установить, влюблен ли в нее Гэндзи, но на обратном пути она думала не об этом. Вдруг сделалось невыносимо грустно. Она представила, что будет с папой и мамой, когда они узнают, что ее больше нет. Наверное, будут плакать, жалеть дочку, а после скажут, как мать Офелии: "Побыла на земле малое время и отлетела". Но им легче, чем Серафиме Харитоньевне, у них остаются еще сыновья, Сережа с Мишей. Они не такие, как я, утешала себя Коломбина. Их не подхватит шальной восточный ветер, не унесет на закат, навстречу погибели. Так разжалобилась, что слезы потекли ручьем. - Ну, как вам экскурсия? - спросил Гэндзи, посмотрев на мокрое лицо спутницы. - Может, все-таки поживете еще? Она вытерла глаза, повернулась и расхохоталась ему в лицо. Сказала: - Может, да, а может, нет. Возле дома выскочила из коляски, небрежно махнула рукой и, легко постукивая каблучками, вбежала в подъезд. Села за стол, не сняв берета. Обмакнула ручку в чернильницу и написала стихотворение. Получилось белым стихом, как у Лорелеи. И почему-то в народном стиле - из-за старушки-чиновницы, что ли?
Нет, не белой простыней - черным бархатом Ложе брачное мое позастелено. Ложе узкое, деревянное. Всё в цветах - хризантемах и лилиях.
Что ж вы, гости дорогие, запечалились? Что слезинки с лиц утираете? Полюбуйтесь лучше, как светятся Под венцом черты мои тонкие.
Ах вы, бедные, убогие, незрячие. Вы всмотритесь-ка и увидите: На постели, свечами обставленной. Возлежит со мной рядом возлюбленный.
Как прекрасен его облик божественный! Как мерцают глаза его звездные! Его легкие пальцы так ласковы! Хорошо мне с тобою, мой суженый.
Интересно, что скажет про стихотворение Просперо?
