Декоратор

СКВЕРНОЕ НАЧАЛО
4 апреля, великий вторник, утро

Эраста Петровича Фандорина, чиновника особых поручений при московском
генерал-губернаторе, особу 6 класса, кавалера российских и иностранных
орденов, выворачивало наизнанку.
Тонкое, бледное до голубизны лицо коллежского советника страдальчески
кривилось, одна рука, в белой лайковой с серебряными кнопочками перчатке
была прижата к груди, другая судорожно рассекала воздух - этой
неубедительной жестикуляцией Эраст Петрович хотел успокоить своего
помощника: ничего, мол, ерунда, сейчас пройдет. Однако судя по
продолжительности и мучительности спазмов это была очень даже не ерунда.
Помощнику Фандорина, губернскому секретарю Анисию Питиримовичу
Тюльпанову, тощему, невзрачному молодому человеку 23 лет, никогда еще не
доводилось видеть шефа в столь жалком состоянии. Тюльпанов и сам, впрочем,
был несколько зелен лицом, но перед рвотным соблазном устоял и теперь
втайне этим гордился. Впрочем, недостойное чувство было мимолетным и
потому внимания не заслуживающим, а вот нежданная чувствительность
обожаемого шефа, всегда такого хладнокровного и к сантиментам не
расположенного, встревожила Анисия не на шутку.
- П-подите..., - морщась и вытирая перчаткой лиловые губы, выдавил
Эраст Петрович. Всегдашнее легкое заикание, память о давней контузии, от
нервного расстройства заметно усилилось. - Т-туда подите... Пусть
п-протокол, п-подробный... Фотографические с-снимки во всех ракурсах. И
следы чтоб не за...за...затоптали...
Его снова согнуло в три погибели, но на сей раз вытянутая рука не
дрогнула - перст непреклонно указывал на кривую дверь дощатого сарайчика,
откуда несколькими минутами ранее коллежский советник вышел весь бледный,
на подгибающихся ногах.
Идти назад, в серый полумрак, где вязко пахло кровью и требухой,
Анисию не хотелось. Но служба есть служба.
Набрал в грудь побольше сырого апрельского воздуху (эх, самого бы не
замутило), перекрестился и - как головой в омут.
В лачуге, использовавшейся для хранения дров, а ныне по случаю
скорого окончания холодов почти опустевшей, собралось изрядное количество
народу: следователь, агенты из сыскной, частный пристав, квартальный
надзиратель, судебный врач, фотограф, городовые и еще дворник Климук,
обнаруживший место чудовищного злодеяния - утром сунулся за дровишками,
узрел, поорал сколько положено, да и побежал за полицией.
Горело два масляных фонаря, по низкому потолку колыхались неспешные
тени. Было тихо, только в углу тонко всхлипывал и шмыгал носом молоденький
городовой.
- Ну-с, а это у нас что? - с любопытством промурлыкал
судебно-медицинский эксперт Егор Виллемович Захаров, поднимая с пола рукой
в каучуковой перчатке нечто ноздреватое, иссиня-багровое. - Никак
селезеночка. Вот и она, родимая. Отлично-с. В пакетик ее, в пакетик. Еще
утроба, левая почка, и будет полный комплект, не считая всякой мелочи...
Что это у вас, мсье Тюльпанов, под сапогом? Не брыжейка?
Анисий глянул вниз, в ужасе шарахнулся в сторону и чуть не споткнулся
о распростертое тело девицы Андреичкиной, Степаниды Ивановны, 39 лет. Эти
сведения, равно как и дефиниция ремесла покойной, были почерпнуты из
желтого билета, аккуратно лежавшего на вспоротой груди. Более ничего
аккуратного в посмертном обличье девицы Андреичкиной не наблюдалось.
Лицо у ней, надо полагать, и при жизни собой не видное, в смерти
стало кошмарным: синюшное, в пятнах слипшейся пудры, глаза вылезли из
орбит, рот застыл в беззвучном вопле. Ниже смотреть было еще страшней.
Кто-то располосовал бедное тело гулящей вдоль и поперек, вынул из него всю
начинку и разложил на земле причудливым узором. Правда, Егор Виллемович
успел уже почти всю эту выставку собрать и по нумерованным пакетам
разложить. Осталось только черное пятно привольно растекшейся крови, да
мелкие лоскуты не то искромсанного, не то изорванного платья.
Леонтий Андреевич Ижицын, следователь по важнейшим делам при окружном
прокуроре, присел на корточки подле врача, деловито спросил:
- Следы соития?
- Это я вам, голуба, после обрисую. Отчетец составлю, и все как есть
отображу. Тут, сами видите, тьма египетская и стон кромешный.
Как всякий инородец, в совершенстве овладевший русским языком, Егор
Виллемович любил вставлять в свою речь разные заковыристые обороты.
Несмотря на вполне обычную фамилию, был эксперт британских кровей. В
царствие покойного государя приехал докторов батюшка, тоже лекарь, в
Россию, прижился, а трудную для русского уха фамилию Зэкарайэс приспособил
к местным условиям - Егор Виллемович по дороге, как в пролетке ехали, сам
рассказывал. По нему и видно, что не свой брат русак: долговязый,
мосластый, волоса песочные, рот широкий, безгубый, подвижный, беспрестанно
перегоняющий из угла в угол дрянную пеньковую трубку.
Следователь Ижицын с показным интересом, явно бравируя, посмотрел,
как эксперт вертит в цепких пальцах очередной комок истерзанной плоти и
саркастически поинтересовался:
- Что, господин Тюльпанов, ваш начальник все воздухом дышит? А я
говорил, преотлично обошлись бы и без губернаторского надзора. Не для
утонченных глаз картинка, а мы люди ко всему привычные.
Понятное дело - недоволен Леонтий Андреевич, ревнует. Шутка ли -
самого Фандорина за расследованием глядеть приставили. Какому ж
следователю такое понравится.
- Да что ты, Линьков, как девка! - рыкнул Ижицын на всхлипывающего
полицейского. - Привыкай. Ты не для "особых поручений", стало быть,
всякого еще насмотришься.
- Не приведи Господь к такому привыкнуть, - вполголоса пробурчал
старший городовой Приблудько, служака старый и опытный, Анисию известный
по одному третьегоднишному делу.
Так ведь и с Леонтием Андреевичем не в первый раз вместе работать
приходилось. Неприятный господин - дерганый весь, беспрестанно
посмеивается, а глаза колючие. Одет с иголочки, воротнички будто из
алебастра, манжеты и того белее, сам всё по плечам щелкает, соринки
сбивает. Честолюбец, большую карьеру делает. Только вот на минувшее
Крещение у него с расследованием по духовной купца Ситникова заминка
вышла. Дело было шумное, отчасти даже затрагивающее интересы влиятельных
особ и потому проволочки не терпящее, ну его сиятельство князь Долгорукой
и попросил Эраста Петровича помочь прокуратуре. А из шефа известно какой
помощник - взял да все дело в один день распутал. Не зря Ижицын бесится.
Предчувствует, что сызнова ему без лавров оставаться.
- Вроде всё, - объявил следователь. - Стало быть, так. Труп в
полицейский морг, на Божедомку. Сарай опечатать и городового поставить.
Агентам опросить всех окрестных жителей, да построже. Не слыхали ли, не
видали ли чего подозрительного. Ты, Климук, в последний раз за дровами в
одиннадцатом часу заходил, так? - спросил Леонтий Андреевич дворника. - А
смерть наступила не позднее двух ночи? (Это уже эксперту Захарову). Стало
быть, интересоваться промежутком с начала одиннадцатого часа до двух
пополуночи. - И снова Климуку. - Ты, может, с кем говорил уже из тутошних?
Не рассказывали чего?
Дворник (пегая борода веником, кустистые брови, шишковатый череп,
рост два аршина четыре вершка, особая примета - бородавка посередь лба,
упражнялся в составлении словесного портрета Анисий) стоял, комкал и без
того до невозможности мятый картуз.
- Никак нет, ваше высокоблагородие. Нешто мы не понимаем. Дверь сарая
подпер и побег к господину Приблудько. А из околотка меня уж не пущали,
пока начальники не прибудут. Обыватели, они и знать ничего не знают. То
есть, конечно, видеть-то видют, что полиции понаехало... Что господа
полицейские прибыть изволили. А про страсть эту (дворник боязливо
покосился в сторону трупа) жителям неведомо.
- Вот это мы и проверим, - усмехнулся Ижицын. - Стало быть, агенты -
за работу. А вы, господин Захаров, увозите свои сокровища. И чтоб к
полудню полное заключение, по всей форме.
- Господ агентов п-прошу оставаться на месте, - раздался сзади
негромкий голос Эраста Петровича. Все обернулись.
Как вошел коллежский советник, когда? И дверь-то не скрипнула. Даже в
полумраке было видно, что шеф бледен и расстроен, однако голос ровный и
манера говорить всегдашняя - сдержанная, учтивая, но такая, что возражать
не захочешь.
- Господин Ижицын, даже дворник понял, что б-болтать о происшествии
не следует, - сухо сказал Эраст Петрович следователю. - Я, собственно, для
того и прислан, чтобы обеспечить строжайшую секретность. Никаких опросов.
Более того, всех присутствующих прошу и даже обязываю хранить об
обстоятельствах дела полное молчание. Жителям объяснить, что...
п-повесилась гулящая, наложила на себя руки, обычное дело. Если по Москве
поползут слухи о произошедшем, каждый из вас попадет под служебное
расследование, и тот, кто окажется виновен в разглашении, понесет суровое
наказание. Извините, господа, но т-таковы полученные мною инструкции, и на
то есть свои причины.
Городовые по знаку доктора взяли было стоявшие у стены носилки, чтобы
положить на них труп, но коллежский советник поднял руку:
- П-погодите.
Он присел над убитой.
- Что это у нее на щеке?
Ижицын, уязвленный репримандом, пожал узкими плечами:
- Пятно крови. Тут, как вы могли заметить, крови в изобилии.
- Но не на лице.
Эраст Петрович осторожно потер овальное пятно пальцем - на белой
перчаточной лайке остался след. С чрезвычайным, как показалось Анисию,
волнением коллежский советник (а для Тюльпанова просто "шеф") пробормотал:
- Ни пореза, ни укуса.
Следователь наблюдал за манипуляциями чиновника с недоумением,
эксперт Захаров с интересом.
Достав из кармана лупу, Фандорин прильнул к самому лицу жертвы,
всмотрелся и ахнул:
- След губ! Господи, это след поцелуя! Не может быть никаких сомнений!
- Что же так убиваться-то? - съязвил Леонтий Андреевич. - Тут есть
метки и пострашнее. - Он качнул носком штиблета в сторону раскрытой
грудной клетки и зияющей ямы живота. - Мало ли что взбредет в голову
полоумному.
- Ах как скверно, - пробормотал коллежский советник, ни к кому не
обращаясь.
Быстрым движением сорвал запачканную перчатку, отшвырнул в сторону.
Выпрямился, прикрыл глаза - и совсем тихо:
- Боже, неужели это начнется в Москве...

* * *

What a piece of work is man! how noble in reason! how infinite in
faculty! in form and moving how express and admirable! in action how like
an angel! in apprehension how like a god! the beauty of the world! the
paragon of animals! And yet, to me, what is this quintessence of dust!
Пускай. Пускай Принцу Датскому, существу праздному и блазированному, до
человека дела нет, а мне есть! Бард прав наполовину: в людских деяниях
мало ангельского, и кощунство - уподоблять разумение человека Божьему, но
воистину прекрасней человека нет ничего на свете. Да что такое дела и
разумение - обман, химера, суета, воистину квинтэссенция праха. Человек -
это не дело, а Тело. Даже ласкающие взор растения, самые пышные и
затейливые из цветов, не идут ни в какое сравнение с великолепным
устройством человеческого тела. Цветы примитивны и просты, одинаковы
внутри и снаружи: что так поверни лепесток, что этак. Смотреть на цветы
скучно. Где их алчным стебелькам, убого-геометричным соцветьям и жалким
тычинкам до пурпура упругих мышц, эластика шелковистой кожи, серебристого
перламутра желудка, грациозных извивов кишечника и таинственной
асимметричности печени!
Разве сравнится монотонность окраски цветущего мака с многообразием
оттенков человеческой крови - от пронзительно-алого артериального тока до
царственного венозного порфира? Куда там вульгарной синеве колокольчика до
нежно-голубого рисунка капилляров или осенней раскраске клена до багрянца
месячных истечений! Женское тело изысканней и во сто крат интереснее
мужского. Функция женского тела - не грубый труд и разрушение, а созидание
и пестование. Упругая матка похожа на драгоценную раковину-жемчужницу.
Идея! Надо будет как-нибудь вскрыть оплодотворенную утробу, чтобы внутри
жемчужницы обнаружить созревающую жемчужину - да-да, непременно! Завтра же!
Слишком долго пришлось мне поститься, с самой масленицы. Мои губы
иссохли, повторяя: "Оживи окаянное сердце мое постом страстоубийственным!"
Господь добр и милостив, Он не рассердится на меня за то, что не хватило
сил дотерпеть шести дней до Светлого Воскресения. В конце концов 3 апреля
- не просто день, это годовщина Озарения. Тогда тоже было 3 апреля. Что по
другому стилю - неважно. Главное звук, музыка слов: тре-тье ап-ре-ля.
У меня свой пост, своя и Пасха. Уж разговление, так разговление. Нет,
не стану ждать до завтра. Сегодня! Да-да, устроить пир. Не насытиться, а
пресытиться. Не ради себя - во славу Божию.
Ведь это Он разверз мне глаза - научил видеть и понимать истинную
красоту. Больше того, раскрывать ее и являть миру. А раскрыть это все
равно что сотворить. Я - подмастерье Творца.
Как сладостно разговеться после долгого воздержания. Я вспоминаю
каждый сладостный миг, я знаю, что память сохранит всё вплоть до
мельчайших деталей, не растеряв ни одного из зрительных, вкусовых,
осязательных, слуховых и обонятельных ощущений.
Я закрываю глаза и вижу.

Поздний вечер. Мне не спится. Волнение и восторг ведут меня по
грязным улицам, по пустырям, меж кривых домишек и покосившихся заборов. Я
не сплю уже много ночей подряд. Давит грудь, сжимает виски. Днем я
забываюсь на полчаса, на час, и просыпаюсь от страшных видений, которых
наяву не помню.
Я иду и мечтаю о смерти, о встрече с Ним, но знаю: умирать мне
нельзя, еще рано, моя миссия не исполнена.
Голос из темноты: "Па-азвольте на полштофчика". Дребезжащий,
пропитой. Оборачиваюсь и вижу гнуснейшее и безобразнейшее из человеческих
существ: опустившуюся шлюху - пьяную, оборванную, но при этом гротескно
размалеванную белилами и помадой.
Я брезгливо отворачиваюсь, но внезапно знакомая острая жалость
пронзает мое сердце. Бедное создание, что ты с собой сделала! И это
женщина, шедевр Божьего искусства! Так надругаться над собой, осквернить и
опошлить дар Божий, так унизить свою драгоценную репродуктивную систему!
Ты, конечно, не виновата. Бездушное, жестокое общество вываляло тебя
в грязи. Но я тебя отчищу и спасу. На душе светло и радостно.
Кто знал, что так выйдет. У меня не было намерения нарушать пост -
иначе путь мой лежал бы не через эти жалкие трущобы, а через зловонные
закоулки Хитровки или Грачевки, где гнездятся мерзость и порок. Но
великодушие и щедрость переполняют меня, совсем немного подцвеченные
нетерпеливой жаждой.
"Я тебя сейчас обрадую, милая, - говорю я. - Идем со мной".
Я в мужском платье, и ведьма думает, что нашелся покупатель на ее
гнилой товар. Она хрипло смеется, пожимает плечами: "Куды идем-то? Слышь,
у тебя деньга-то есть? Покорми хоть, а лучше поднеси". Бедная, заблудшая
овечка.
Я веду ее за собой через темный двор, к сараям. Нетерпеливо дергаю
одну дверь, другую, третья незаперта.
Счастливица дышит мне в затылок самогонным перегаром, подхихикивает:
"Ишь ты , в сарай ведет. Ишь ты, приспичило-то".
Взмах скальпеля, и я отворяю ее душе двери свободы.
Освобождение не дается без мук, это как роды. Той, кого я сейчас
люблю всем сердцем, очень больно, она хрипит и грызет кляп, а я глажу ее
по голове и утешаю: "Потерпи". Руки споро и чисто делают свое дело. Свет
мне не нужен, мои глаза видят ночью не хуже, чем днем.
Я раскрываю оскверненную, грязную оболочку тела, душа возлюбленной
сестры моей взмывает вверх, я же замираю в благоговении перед
совершенством божественного механизма.
Когда я с ласковой улыбкой подношу к лицу горячий колобок сердца, оно
еще трепещет, еще бьется пойманной золотой рыбкой, и я нежно целую
чудесную рыбку в распахнутые губки аорты.
Место выбрано удачно, никто не мешает мне, и на сей раз гимн Красоте
пропет до конца, завершенный лобзанием щеки. Спи, сестра, твоя жизнь была
гадка и ужасна, твой облик оскорблял взоры, но благодаря мне ты стала
прекрасной.

Взять тот же цветок. Истинная его красота видна не на лужайке и не на
клумбе, о нет! Роза царственна в корсаже, гвоздика в петлице, фиалка в
волосах прелестницы. Триумф цветка наступает, когда он уже срезан,
настоящая его жизнь неотрывна от смерти. То же и с человеческим телом.
Пока оно живет, ему не дано явить себя во всем великолепии своего
восхитительного устройства. Я помогаю телу царствовать. Я садовник.
Хотя нет, садовник лишь срезает цветы, а я еще и создаю из телесных
органов пьянящей красоты панно, величественную декорацию. В Англии входит
в моду небывалая прежде профессия - decorator, специалист по украшению
дома, витрины, праздничной улицы.
Я не садовник, я decorator .

ЧЕМ ДАЛЬШЕ, ТЕМ ХУЖЕ
4 апреля, великий вторник, полдень

На чрезвычайном совещании у московского генерал-губернатора князя
Владимира Андреевича Долгорукого присутствовали:
обер-полицеймейстер генерал-майор свиты его императорского величества
Юровский;
прокурор московской судебной палаты действительный статский советник
камергер Козлятников;
начальник сыскной полиции статский советник Эйхман;
чиновник особых поручений при генерал-губернаторе коллежский советник
Фандорин;
следователь по важнейшим делам при прокуроре московской судебной палаты
надворный советник Ижицын.
- Погода-то, погода какова, мерзавка, - такими словами открыл
Владимир Андреевич секретное заседание. - Ведь это свинство, господа.
Пасмурно, ветер, слякоть, грязь, а хуже всего, что Москва-река больше
обычного разлилась. Я ездил в Замоскворечье - кошмар и ужас. На три с
половиной сажени вода поднялась! Залило все аж до Пятницкой. Да и на левом
берегу непорядок. По Неглинному не проехать. Ох, осрамимся, господа.
Опозорится Долгорукой на старости лет!
Все присутствующие озабоченно завздыхали, у одного лишь следователя
по важнейшим делам на лице отразилось некоторое изумление, и князь,
отличавшийся редкостной наблюдательностью, счел возможным пояснить:
- Я вижу, вы, молодой человек,... э-э... кажется, Глаголев? Нет,
Букин.
- Ижицын, ваше высокопревосходительство, - подсказал прокурор, но
недостаточно громко - на семьдесят девятом году жизни стал московский
вице-король (называли всесильного Владимира Андреевича и так) туговат на
ухо.
- Извините старика, - добродушно развел руками губернатор. - Так вот,
господин Пыжицын, я вижу, вы в неведении... Вероятно, вам и по должности
не положено. Но уж раз совещание... Так вот, - длинное, с вислыми
каштановыми усами лицо князя обрело торжественность, - на светлую Пасху
Христову первопрестольную осчастливит приездом его императорское
величество. Прибудут без помпы, без церемоний - поклониться московским
святыням. Велено москвичей заранее не извещать, ибо визит замыслен словно
бы impromptu. Что, однако же, не снимает с нас ответственности за уровень
встречи и общее состояние города. Вот, к примеру, господа, получаю нынче
утром послание от высокопреосвященного Иоанникия, митрополита московского.
Жалуется владыка, пишет, что в кондитерских магазинах перед Святой Пасхой
наблюдается форменное безобразие: витрины и прилавки сплошь уставлены
конфетными коробками и бонбоньерками с изображением Тайной Вечери,
Крестного Пути, Голгофы и прочего подобного. Это же кощунство, господа!
Извольте-ка, милостивый государь, - обратился князь к
обер-полицеймейстеру, - сегодня же издать приказ по полиции, чтобы
подобные непотребства строжайше пресекались. Коробки уничтожать,
содержимое передавать в Воспитательный дом. Пусть сиротки на праздник
полакомятся. А лавочников еще и штрафовать, чтоб не подводили меня под
монастырь перед высочайшим прибытием!
Генерал-губернатор взволнованно поправил чуть съехавший на бок
кудреватый паричок, хотел еще что-то сказать, да закашлялся.
Неприметная дверца, ведшая во внутренние покои, немедленно
отворилась, и оттуда, неслышно переступая полусогнутыми ногами в войлочных
ботах, выкатился худущий старик с ослепительно сияющим лысым черепом и
преогромными бакенбардами - личный камердинер его сиятельства Фрол
Григорьевич Ведищев. Это внезапное явление никого не удивило. Все
присутствующие сочли необходимым поприветствовать вошедшего поклоном или
хотя бы кивком, ибо Фрол Григорьевич, невзирая на скромное свое положение,
почитался в древнем городе особой влиятельной и в некотором смысле даже
всемогущей.
Ведищев быстренько накапал из склянки в серебряный стаканчик какой-то
микстуры, дал князю выпить и столь же стремительно исчез в обратном
направлении, так ни на кого и не взглянув.
- Шпашибо, Фрол, шпашибо, голубщик, - прошамкал вслед наперснику
генерал-губернатор, подвигал подбородком, чтобы челюсти встали на место, и
продолжил уже безо всякого пришепетывания. - Так что пусть Эраст Петрович
изволит объяснить, чем вызвана срочность настоящего совещания. Вы ведь,
душа моя, отлично знаете, у меня нынче каждая минута на счету. Ну, что там
у вас стряслось? Вы позаботились о том, чтобы слухи об этой пакости с
расчленением не распространились среди обывателей? Этого только не хватало
накануне высочайшего приезда...
Эраст Петрович встал, и взоры высших блюстителей московского
правопорядка обратились на бледное, решительное лицо коллежского советника.
- Меры по сохранению т-тайны приняты, ваше сиятельство, - стал
докладывать Фандорин. - Все, кто был причастен к осмотру места
преступления, предупреждены об ответственности, с них взята роспись в
неразглашении. Обнаруживший тело дворник как лицо склонное к неумеренному
питью и за себя не ручающееся временно помещен в особую к-камеру
Жандармского управления.
- Хорошо, - одобрил губернатор. - Так что ж тогда за надобность в
совещании? Зачем вы просили собрать начальников следственного и
полицейского ведомств? Решили бы все вдвоем с Пыжицыным.
Эраст Петрович невольно взглянул на следователя, которому удивительно
шла изобретенная князем фамилия, однако в настоящую минуту коллежскому
советнику было не до веселья.
- Ваше высокопревосходительство, я не п-просил вызвать господина
начальника сыскной полиции. Дело настолько тревожное, что его следует
отнести к разряду преступлений государственной важности, и заниматься им
помимо прокуратуры должен оперативный отдел жандармерии под личным
контролем господина обер-полицмейстера. Сыскную же полицию я не подключал
бы вовсе, там слишком много случайных людей. Это раз.
И Фандорин сделал многозначительную паузу. Статский советник Эйхман
встрепенулся было протестовать, но князь жестом велел ему молчать.
- Выходит, зря я вас обеспокоил, голубчик, - ласково сказал
Долгорукой. - Вы уж идите и прижмите там своих карманников и
фармазонщиков, чтоб в светлое Воскресенье разговлялись у себя на Хитровке
и упаси Боже носа оттуда не казали. Очень я на вас, Петр Рейнгардович,
надеюсь.
Эйхман встал, молча поклонился, улыбнулся одними губами Эрасту
Петровичу и вышел.
Коллежский советник вздохнул, отлично понимая, что отныне приобрел в
начальнике московского сыска вечного врага, но дело и вправду было
страшное, лишнего риска не терпящее.
- Знаю я вас, - сказал губернатор, с беспокойством глядя на своего
доверенного помощника. - Если сказали "раз", значит, будет и "два".
Говорите же, не томите.
- Мне очень жаль, Владимир Андреевич, но визит государя придется
отменить, - произнес Фандорин весьма тихо, однако на сей раз князь отлично
расслышал.
- Как "отменить"? - ахнул он.
Прочие присутствующие встретили возмутительное заявление вконец
зарвавшегося чиновника более бурно.
- Да вы с ума сошли! - вскричал обер-полицеймейстер Юровский.
- Это неслыханно! - проблеял прокурор.
А следователь по важнейшим делам сказать вслух ничего не осмелился,
ибо был для такой вольности недостаточного звания, но зато поджал
пухлогубый рот, как бы возмущаясь безумной фандоринской выходкой.
- Как отменить? - упавшим голосом повторил Долгорукой.
Дверца, ведущая во внутренние покои, приоткрылась, и из-за створки до
половины высунулась физиономия камердинера.
Губернатор с чрезвычайным волнением заговорил, торопясь и оттого
глотая слоги и целые слова:
- Эраспетрович, не первый год... Вы слов на ветер... Но отменить
высочайший? Ведь это скандал неслыханный! Вы же знаете, сколько я
добивался... Это же для меня, для всех нас...
Фандорин нахмурил высокий чистый лоб. Ему было отлично известно, как
долго и изворотливо интриговал Владимир Андреевич, добиваясь высочайшего
посещения. А какие козни строила враждебная петербургская "камарилья", уже
двадцать лет пытающаяся согнать старого хитреца с завидного места!
Пасхальный impromptu его величества был для князя триумфом, верным
свидетельством несокрушимости его положения. На следующей неделе у его
сиятельства большущий юбилей - шестьдесят лет службы в офицерских чинах.
По такому случаю можно и на Андрея Первозванного надеяться. И вдруг взять
и самому просить об отмене!
- Все п-понимаю, ваше сиятельство, но если не отменить, будет еще
хуже. Это расчленение не последнее. - Лицо коллежского советника с каждым
словом делалось все мрачней. - Боюсь, что в Москву перебрался Джек
Потрошитель.
И опять, как несколькими минутами ранее, заявление Эраста Петровича
заставило присутствующих заговорить хором.
- Как это не последнее? - возмутился генерал-губернатор.
Обер-полицейместер и прокурор почти в один голос переспросили:
- Джек Потрошитель?
А Ижицын, осмелев, фыркнул:
- Бред!
- Какой такой потрошитель? - проскрипел из-за своей дверки Фрол
Григорьевич Ведищев, когда естественным манером образовалась пауза.
- Да-да, что еще за Джек такой! - Его сиятельство воззрился на
подчиненных с явным неудовольствием. - Все знают, один я не посвящен. И
вечно у вас так!
- Это, ваше сиятельство, известный английский душегуб, который режет
в Лондоне гулящих девок, - пояснил важнейший следователь.
- Если позволите, Владимир Андреевич, я расскажу п-подробно.
Эраст Петрович достал из кармана блокнот, перелистнул несколько
страничек.
Князь приложил к уху ладонь, Ведищев нацепил очки с толстыми
стеклами, а Ижицын иронически улыбнулся.
- Как помнит ваше сиятельство, в минувшем году я провел несколько
месяцев в Англии, в связи с известным вам д-делом о пропавшей переписке
Екатерины Великой. Вы, Владимир Андреевич, еще выражали неудовольствие
моей затянувшейся отлучкой. Я задержался в Лондоне сверх необходимого, ибо
внимательно следил за тем, как местная полиция пытается разыскать
чудовищного убийцу, который в течение восьми месяцев, с апреля по декабрь
минувшего года, совершил в Ист-Энде восемь зверских убийств. Убийца
держался пренагло. Писал полиции записки, в которых именовал себя Jack the
Ripper, то есть "Джек Потрошитель", а один раз даже прислал комиссару,
ведшему расследование, половину почки, что была вырезана у жертвы.
- Вырезана? Но зачем? - удивился князь.
- Злодеяния Потрошителя п-произвели на публику столь тягостное
впечатление не из-за самого факта убийств. В таком большом и
неблагополучном городе как Лондон преступлений, в том числе и с
кровопролитием, разумеется, хватает. Но манера, с которой Потрошитель
расправлялся со своими жертвами, была поистине монструозна. Обычно он
перерезал бедным женщинам горло, а после потрошил их, как куропаток, и
раскладывал вынутые внутренности наподобие кошмарного натюрморта.
- Царица небесная! - охнул Ведищев и перекрестился.
Губернатор с чувством произнес:
- Что за мерзость вы рассказываете. И что же, так негодяя и не
сыскали?
- Нет, но с декабря характерные убийства прекратились. Полиция пришла
к выводу, что преступник либо покончил с собой, либо... покинул пределы
Англии.
- И делать ему нечего кроме как отправляться к нам в Москву, -
скептически покачал головой обер-полицеймейстер . - А ежели и так, то
головореза-англичанина выследить и выловить - пара пустяков.
- С чего вы взяли, что он англичанин? - обернулся к генералу
Фандорин. - Все убийства совершены в лондонских трущобах, где проживает
множество выходцев с европейского к-континента, в том числе и русских.
Кстати говоря, английская полиция подозревала в первую очередь
иммигрантов-медиков
- Отчего ж непременно медиков? - поинтересовался Ижицын.
- А оттого, что изъятие внутренних органов у жертв всякий раз
п-производилось весьма искусно, с отличным знанием анатомии и к тому же,
вероятнее всего, хирургическим скальпелем. Лондонская полиция была
совершенно уверена, что Джек Потрошитель - врач или студент-медик.
Прокурор Козлятников поднял ухоженный белый палец, сверкнул
бриллиантовым перстнем:
- Но с чего вы взяли, что девицу Андреичкину убил и расчленил
непременно лондонский Потрошитель? Будто у нас своих душегубов мало!
Надрался какой-нибудь сукин сын до белой горячки, да и вообразил, будто с
зеленым змием воюет. Сколько угодно-с.
Коллежский советник вздохнул, терпеливо ответил:
- Федор Каллистратович, вы ведь прочли отчет судебного врача. С белой
г-горячки так аккуратно не препарируют, да еще "режущим предметом
хирургической остроты". Это раз. Так же, как и в Ист-Энде, отсутствуют
обычные для преступлений подобного рода признаки полового беспутства.
Самое же зловещее - следы окровавленного поцелуя на щеке убитой, и это -
три. У всех жертв Потрошителя такая кровавая печать непременно
присутствовала - на лбу, на щеке, однажды на виске. Инспектор Джилсон, от
которого я узнал эту подробность, не склонен был придавать ей з-значение,
ибо причуд у Потрошителя было предостаточно, и куда менее невинных. Однако
из тех немногих сведений, которыми криминалистика располагает о
маниакальных убийцах, известно, какое значение эти злодеи придают ритуалу.
В основе сериальных убийств с чертами маниакальности всегда лежит некая
"идея", толкающая монстра на многократное умерщвление незнакомых людей. Я
еще в Лондоне п-пытался втолковать руководителям следствия, что главная их
задача - разгадать "идею" маньяка. Остальное - дело сыскной техники. То,
что типические черты ритуала у Джека Потрошителя и нашего московского
душегуба полностью совпадают, не вызывает ни малейших сомнений.
- И все же больно уж чудну, - покачал головой генерал Юровский. -
Чтоб Джек-Потрошитель, исчезнув из Лондона, объявился в дровяном сарае на
Самотеке... И потом, согласитесь, из-за смерти какой-то там проститутки
отменять высочайший приезд...
Терпение у Эраста Петровича, видно, было на исходе, потому что он
довольно резко сказал:
- Напомню вашему превосходительству, что дело Джека Потрошителя
стоило места начальнику лондонской полиции и самому министру внутренних
дел, которые слишком д-долго отказывались придавать убийствам "каких-то
там проституток" должное значение. Если даже предположить, что у нас
объявился свой собственный, доморощенный Ванька Потрошитель, так и от
этого не легче. Раз вкусив крови, он уж не остановится. Представьте,
каково это будет, если во время визита его величества убийца подкинет нам
новый подарочек вроде сегодняшнего? Да еще выяснится, что это преступление
не первое? Хорошенькое выйдет Светлое Воскресенье в древней столице.
Князь испуганно перекрестился, да и генерал потянулся расстегивать
шитый золотом воротник.
- Истинное чудо, что нынче-то удалось замолчать этакую небывальщину.
- Коллежский советник озабоченно провел рукой по щегольским черным усикам.
- Да и удалось ли?
Воцарилось гробовое молчание.
- Воля ваша, Владим Андреич, - проговорила из-за дверной створки
голова Ведищева, - а прав он. Пишите царю-батюшке. Так, мол, и так,
конфузия у нас вышла. Себе во вред, заради вашего государева спокойствия
покорнейше просим к нам в Москву не приезжать.
- Ой, Господи. - Голос губернатора жалобно дрогнул.
Ижицын поднялся и, преданно глядя на высокое начальство, подал
спасительную идею:
- Ваше сиятельство, а не сослаться ли на редкостной силы половодье?
Тут уж, как говорится, один Владыка Небесный виноват.
- Молодцом, Пыжицын, молодцом, - просветлел князь. - Умная голова.
Так и напишу. Только б газетчики про расчленение не разнюхали.
Следователь снисходительно взглянул на Эраста Петровича и сел, но уж
не так, как прежде - половинкой ягодицы на четверть стула, а вольготно,
как равный среди равных.
Но облегчение, отразившееся было на лице его
высокопревосходительства, почти сразу же вновь сменилось унынием.
- Не поможет! Все равно правда выплывет. Раз Эраст Петрович сказал,
что это злодейство не последнее, значит, так и будет. Он у нас редко
ошибается.
Фандорин бросил на губернатора подчеркнуто недоумевающий взгляд и
приподнял соболиную бровь: ах вот как, стало быть, все же бывает, что и
ошибаюсь?
Тут обер-полицеймейстер засопел, виновато опустил голову и пробасил:
- Не знаю, последнее ли, нет ли, а только, пожалуй, что и не первое.
Мой грех, Владимир Андреевич, не придал значения, не хотел тревожить по
пустякам. Сегодняшнее убийство выглядело слишком уж вызывающе, вот и
решился доложить ввиду высочайшего приезда. Однако ж вспоминается мне, что
в последнее время случаи зверского убиения гулящих и бродяжек женского
пола, пожалуй, что участились. На масленой что ли, помню, докладывали,
будто на Селезневской нашли нищенку с брюхом, располосованным в лоскутья.
И перед тем, на Сухаревке, гулящую обнаружили с вырезанной утробой. По
нищенке и следствия не проводили - бесполезное дело, а с гулящей
рассудили, что это ее "кот" по пьянке искромсал. Засадили молодца, до сих
пор не признался, отпирается.
- Ах, Антон Дмитриевич, как же так! - всплеснул руками губернатор. -
Если б сразу расследование учинить да Эраста Петровича нацелить, может, уж
и выловили бы мерзавца! И государев визит не пришлось бы отменять!
- Так кто ж знал, ваше сиятельство, не по злому ведь умыслу.
Город-то, сами знаете, какой, и народишко подлец, каждый божий день такое
творит! Что ж, из-за мелочи всякой ваше высокопревосходительство
беспокоить! - чуть не плачущим голосом стал оправдываться генерал и в
поисках поддержки оглянулся на прокурорских, но Козлятников смотрел на
полицмейстера сурово, а Ижицын укоризненно покачал головой: нехорошо-с.
Коллежский советник прервал генераловы причитания коротким вопросом:
- Где трупы?
- Где ж им быть, на Божедомке. Там всех беспутных, праздношатающихся
и беспашпортных закапывают. Сначала, если есть признаки насилия, в
полицейский морг везут, к Егору Виллемовичу, а после на тамошнее кладбище
оттаскивают. Такой порядок.
- Эксгумацию нужно произвести, - с гримасой отвращения сказал
Фандорин. - И немедленно. Проверить по спискам морга, кто из особ женского
пола в последнее время - д-допустим, с Нового года, - поступал со следами
насильственной смерти. И эксгумировать. Проверить сходство рисунка
преступления. Поискать, не было ли других сходных случаев. Земля еще не
оттаяла, т-трупы должны быть в полной сохранности.
Прокурор кивнул:
- Распоряжусь. Займитесь этим, Леонтий Андреевич. - И почтительно
осведомился. - А вы, Эраст Петрович, не соизволите ли поприсутствовать?
Очень желательно бы и ваше участие.
Ижицын смотрел кисло - ему, кажется, участие коллежского советника
было не так уж и желательно.
Фандорин же вдруг сделался бледен - вспомнил давешний постыдный
приступ дурноты. Немного поборолся с собой и не совладал, проявил слабость:
- Я отряжу в помощь Леонтию Андреевичу м-моего ассистента Тюльпанова.
Думаю, этого будет достаточно.

* * *

Тяжкую работу заканчивали в девятом часу вечера, уже при свете
факелов.
Напоследок чернильное небо засочилось холодным, тягучим дождиком.
Кладбищенский ландшафт, и без того унылый, стал до того безотраден, что
впору упасть ничком в одну из раскопанных могилок, да и засыпаться
матушкой-землей, только б не видеть этих грязных луж, раскисших холмиков,
покосившихся крестов.
Распоряжался Ижицын. Копали шестеро: двое давешних городовых,
оставленных при дознании дабы не расширять круг посвященных, двое
старослужащих жандармов и двое божедомских могильщиков, без которых все
равно было не обойтись. Сначала раскидывали топкую грязь лопатами, а
потом, когда железо тыкалось в неоттаявшую землю, брались за кирки. Где
рыть указывал кладбищенский сторож.
Согласно списку, с января нынешнего 1889 года в полицейский морг
поступило 14 женских трупов с пометкой "смерть от колюще-режущих орудий".
Теперь покойниц извлекали из убогих могилок и волокли обратно в морг, где
их осматривали доктор Захаров и его ассистент Грумов, чахоточного вида
молодой человек с козлиной, будто приклеенной бородкой и очень идущим к
ней жиденьким, блеющим голосом.
Анисий Тюльпанов заглянул туда разок и решил, что больше не будет -
лучше уж на ветру, под серой апрельской моросью. Однако через
часок-другой, подмерзнув и отсырев, а заодно и несколько одеревенев
чувствами, Анисий снова укрылся в прозекторской, сел в углу на скамеечку.
Там и нашел его сторож Пахоменко, пожалел, отвел к себе чаем поить.
Славный был дядька этот сторож. Лицо доброе, бритое, от ясных,
детских глаз к вискам - лучики веселых морщин. Говорил Пахоменко хорошим
народным языком - заслушаешься, только частенько вставлял малороссийские
словечки.
- На погосте работать - сердце надо мозолистое, - негромко говорил
он, сердобольно глядя на истомившегося Тюльпанова. - Тэж всяка людына
затоскует, кады ей кажный день ейный конец казать: гляди, раб божий, и
тоби этак гнить. Но милостив Господь, дает копающему мозолю на длани, чтоб
мясо до костей не стереть, а кто к человечьим горестям приставлен, тому
сердце мозолей укрывает. Чтоб не стерлось сердце-то. И ты, паныч,
попривыкнешь. Поначалу-то, я бачив, вовсе зеленый быв як лопух, а тута вон
чаек пьешь и сайку снедаешь. Ништо, пообвыкнешься. Ты кушай, кушай...
Посидел Анисий с Пахоменкой, много где на своем веку побывавшим и
много что повидавшим, послушал его неторопливый, рассказ - про богомолье в
святые места, про добрых и злых людей, и вроде как оттаял душой, укрепился
волей. Можно и назад, к черным ямам, дощатым гробам, серым саванам.
Через словоохотливого сторожа, доморощенного философа Анисию и идея
открылась, которой он свое бесполезное пребывание на кладбище с лихвой
окупил.
А вышло так.
Под вечер, часу в седьмом, в морг сволокли последний из четырнадцати
трупов. Бодрый Ижицын, предусмотрительно нарядившийся в охотничьи сапоги и
прорезиненный балахон с капюшоном, позвал вымокшего Анисия результировать
эксгумацию.
В прозекторской Тюльпанов зубы стиснул, сердце мозолями укрепил и
ничего, ходил от стола к столу, смотрел на нехороших покойниц, слушал
резюме эксперта.
- Этих трех красоток пускай волокут обратно: нумера второй, восьмой,
десятый, - небрежно тыкал пальцем Захаров. - Напутали тут, работнички.
Претензии не ко мне. Я ведь сам только тех анатомирую, кто на особом
контроле, а так Грумов ковыряется. Паки с зеленым змием дружен, аспид.
Пишет в заключении с пьяных глаз что Бог на душу положит.
- Что вы такое говорите, Егор Виллемович, обиженно заблеял
козлобородый ассистент. - Если и позволяю себе принять горячительных
напитков, то самую малость, для укрепления здоровья и расшатанных нервов.
Грех вам, ей-богу.
- Да ну вас, - махнул на помощника грубый доктор и продолжил отчет. -
Нумера первый, третий, седьмой, двенадцатый и тринадцатый тоже не по вашей
части. Классика: "пером в бок" либо "чиркалом по сопелке". Чистая работа,
никакого изуверства. Пожалуй, волоките отсюда и их. - Егор Виллемович
пыхнул крепким табаком из трубки, любовно похлопал жуткую синюю бабищу по
распоротому брюху. - А эту вот Василису Прекрасную и еще четверых я
оставлю. Надо проверить, насколько аккуратно их шинковали, остер ли был
ножик и прочее. На первый взгляд рискну предположить, что нумера четвертый
и четырнадцатый - дело рук нашего знакомого. Только, видно, торопился он
или спугнул кто, помешал человеку любимое дело до конца довести.
Доктор осклабился, не разжимая зубов, меж которых торчала трубка.
Анисий сверил по списку. Все точно: четвертая - это нищенка Марья
Косая с Малого Трехсвятского, четырнадцатая - проститутка Зотова из
Свиньинского переулка.
Ижицын, бесстрашный человек, словами эксперта не удовлетворился,
зачем-то затеял перепроверять. Чуть не носом в зияющие раны тыкался,
дотошные вопросы задавал. Анисий такому самообладанию позавидовал,
никчемности своей устыдился, но дела никакого придумать для себя не смог.
Вышел на свежий воздух, где перекуривали копальщики.
- Что, паныч, не зря копали-то? - спросил Пахоменко. - Аль еще копать
будем?
- Да где ж еще? - охотно откликнулся Анисий. - Уж выкопали всех. Даже
странно. По всей Москве за три месяца всего десяток гулящих зарезали. А в
газетах пишут, город у нас опасный.
- Тю, десяток, - фыркнул сторож. - Кажете тоже. Цеж тильки которые с
хвамилиями. А которых без хвамилий привозят, тех мы в рвы складаем.
Анисий встрепенулся:
- Какие такие рвы?
- А як же, - удивился Пахоменко. - Нешто господин дохтур не казав?
Пидемо, сам побачишь.
Он повел Анисия в дальний край кладбища, показал длинную яму, поверху
чуть присыпанную землей.
- Це апрельский. Тильки началы. А вон мартовский, вже зарытый. - Он
показал на продолговатый холмик. - Тама вон февральский, тама январский. А
допреж того не знаю, бо я тут ще не працовал. Я тута с Крещенья служу - як
с Оптиной Пустыни прийшов, с богомолья. До меня тут Кузьма такой був. Сам
я его не бачив. Он, Кузьма этот, на Рождество разговелся штофиком-другим,
в могилку незакрытую сверзся и шею поломал. Вон каку смертю ему Господь
подгадал. Мол, сторожил раб Божий могилки, от могилки и конец свой прими.
Любит Он пошутить над нашим братом кладбищенским, Господь-то. Навроде
дворников мы у Его. Вот могильщик наш Тишка на среднокрестную...
- И что, много безымянных во рвы закапывают? - перебил говоруна
Анисий, разом забывший и про волглые сапоги, и про холод.
- Та богато. В один прошлый месяц, почитай, с дюжину, а то и поболе.
Человек без имени что псина без ошейника. Хучь на живодерню тащи - никому
дела немае. Кто имя потерял - вроде как вже и не людына.
- А было, чтоб среди безымянных сильно порезанные попадались?
Сторож печально покривил мягкое лицо:
- Кто ж их сердешных разглядывать-то будет? Хорошо если дьячок с
Иоанна-Воина молитовку протарабанит, а то, бывает, что я, грешный, "Вечную
память" спою. Ох люды, люды...
Вот тебе и следователь по особо важным, вот тебе и дотошный человек,
злорадно подумал Анисий. Такое обстоятельство упустил.
Махнул сторожу рукой: извини, дядя, дело. Припустил к кладбищенской
конторе бегом.
- Ну-ка, ребята, - закричал еще издалека. - Еще работа есть! Бери
кирки, лопаты и давай все сюда!
Вскочил только молоденький Линьков. Старший городовой Приблудько
остался сидеть, а жандармы и вовсе отвернулись. Намахались, наломались на
непривычной, невместной работе, опять же начальство не свое, да и не шибко
солидное. Но Тюльпанов уж ощущал себя при исполнении и заставил служивых
пошевеливаться.
Не зря, как выяснилось, заставил.

* * *

Совсем поздним вечером, а можно сказать, что уже и ночью, потому как
время было к полуночи, сидел Тюльпанов у шефа на Малой Никитской (славный
такой флигель в шесть комнаток, с изразцовыми голландскими печами, с
электрическим освещением, при телефоне), ужинал и отогревался грогом.
Грог был особенный, из японской водки сакэ, красного вина и
чернослива, изготовлен по рецепту восточного человека Масахиро Сибаты,
если коротко - Масы, фандоринского лакея. Впрочем поведением и разговором
японец на лакея никак не походил. С Эрастом Петровичем держался запросто,
а уж Анисия и вовсе за важную персону не держал. По линии физических
экзерциций Тюльпанов у Масы ходил в учениках и терпел от строгого учителя
немало поношений, издевательств, а то и молотьбы, замаскированной под
обучение японскому мордобою. Как только Анисий ни хитрил, как ни отлынивал
от постылой басурманской премудрости, но с шефом не поспоришь. Велел Эраст
Петрович овладеть приемами дзюдзюцу, так хоть в лепешку расшибись, но
овладей. Только неважнецкий выходил из Тюльпанова спортсмен, преуспевал он
все больше по части расшибания в лепешку.
- Утром сто раз приседаесь? - грозно спросил Маса, когда Анисий
малость поел и разрозовелся от грога. - Радоська по зерезка стутись?
Покази радоськи.
Ладошки Тюльпанов спрятал за спину, потому что стучать ими до тысячи
раз в день по "зерезке", специальной железной палке, ленился, да и больно,
знаете ли. Жесткие мозоли на ладонных ребрах никак не нарастали, и Маса за
это сильно на Анисия ругался.
- Покушали? Ну вот теперь можете Эрасту Петровичу и о деле доложить,
- разрешила Ангелина и прибор со стола убрала, оставила только серебряный
кувшин с грогом и кружки.
Хороша Ангелина, просто заглядение: светло-русые волосы сплетены в
пышную косу, уложенную на затылке сдобным кренделем, лицо чистое, белое,
большие серые глаза смотрят серьезно и будто бы свет из них некий на
окружающий мир изливается. Особенная женщина, нечасто такую встретишь. Уж
на Тюльпанова-то, плюгавца лопоухого, этакая лебедь ни в жизнь не
взглянет. Эраст Петрович во всех отношениях кавалер хоть куда, и женщины
его любят. За три года тюльпановского ассистентства уже несколько пассий
одна краше другой поцарствовали-поцарствовали во флигеле на Малой
Никитской да сгинули, но такой простой, ясной, светлой, как Ангелина, еще
не бывало. Хорошо бы задержалась подольше. А еще лучше - осталась бы
навсегда.
- Благодарствую, Ангелина Самсоновна, - сказал Анисий, провожая
взглядом ее статную, высокую фигуру.
Царевна, право слово царевна, хоть и простого мещанского сословия. И
вечно у шефа то царевны, то королевны. Что ж удивляться - такой уж человек.
Ангелина Крашенинникова на Малой Никитской появилась с год назад.
Помог ей, сироте, Эраст Петрович в одном трудном деле, вот она и прильнула
к нему. Видно, хотела отблагодарить чем могла, а кроме любви ничего у ней
и не было. Теперь не очень и понятно, как тут без нее раньше обходились.
Уютно стало в холостяцком жилище коллежского советника, тепло, душевно.
Анисий и прежде любил здесь бывать, а теперь подавно. И шеф при Ангелине
вроде как мягче стал, проще. Ему это на пользу.
- Ладно, Тюльпанов. Сыты, пьяны, т-теперь рассказывайте, что вы там с
Ижицыным накопали.
Вид у Эраста Петровича был непривычно сконфуженный - совестится,
понял Тюльпанов, что на эксгумацию не поехал, меня послал. Что ж, Анисий
только рад, что в кои-то веки сгодился и уберег обожаемого начальника от
лишних потрясений.
И то сказать, облагодетельствован шефом со всех сторон: обеспечен
казенной квартирой, приличным жалованием, интересной службой. Самый
большой, неоплатный долг - за сестру Соньку, убогую идиотку. Спокойна за
нее анисиева душа, потому что сам он на службе, а Сонька обихожена,
обласкана, накормлена. Фандоринская горничная Палашка ее любит, балует.
Теперь и жить стала у Тюльпановых. Забежит на часок-другой помочь Ангелине
по хозяйству, и назад, к Соньке. Благо квартирует Тюльпанов близехонько, в
Гранатном переулке.
Рапорт Анисий начал спокойно так, издалека:
- Егор Виллемович обнаружил у двух покойниц явные признаки
посмертного глумления. У нищенки Марьи Косой, погибшей при невыясненных
обстоятельствах 11 февраля, горло перерезано, брюшная полость вскрыта,
печень отсутствует. У девицы легкого поведения Александры Зотовой,
зарезанной 5 февраля (предположительно сутенером Дзапоевым), тоже
рассечено горло и вырезана утроба. Еще одна - цыганка Марфа Жемчужникова,
убитая неизвестно кем 10 марта, под вопросом: горло цело, живот распорот
крест-накрест, но все органы на месте.
Тут Анисий случайно отвел глаза в сторону и стушевался. В дверях,
приложив руку к высокой груди, стояла Ангелина и смотрела на него
расширенными от ужаса глазами.
- Господи, - перекрестилась она, - что это вы, Анисий Питиримович,
какие ужасы рассказываете.
Шеф недовольно оглянулся:
- Геля, иди к себе. Это не для т-твоих ушей. Мы с Тюльпановым
работаем.
Красавица безропотно вышла, Анисий же взглянул на шефа с укоризной.
Так-то оно так, Эраст Петрович, но помягче бы. Ангелина Самсоновна,
конечно, не голубых кровей, вам не ровня, а, ей-богу, любую столбовую
дворянку за пояс заткнет. Другой бы такую жемчужину в законные супруги
взял, не побрезговал. Какой там - за счастье бы почел.
Но вслух ничего не высказал, не посмел.
- Следы полового сношения? - сосредоточенно спросил шеф, не придав
значения тюльпановской мимике.
- Егор Виллемович определить затруднился. Хоть и мерзлая земля, а все
же время-то прошло. Но главное другое!
Анисий сделал эффектную паузу и перешел к основному.
Рассказал, как по его указанию вскрыли так называемые "рвы" - общие
могилы для безымянных покойников. Всего осмотрено более семидесяти
мертвецов. На девяти трупах, причем из них один мужской, - несомненные
следы изуверства. Картина сходна с сегодняшней: кто-то, хорошо
разбирающийся в анатомии и располагающий хирургическим инструментом,
изрядно поглумился над телами.
- Самое же примечательное, шеф, в том, что три обезображенных трупа
извлечены из прошлогодних рвов! - доложил Анисий и скромно присовокупил. -
Это я велел на всякий случай разрыть ноябрьский и декабрьский рвы.
Эраст Петрович слушал помощника очень внимательно, а тут аж со стула
вскочил:
- Как декабрьский, как ноябрьский! Это невероятно!
- Вот и я возмутился. Какова наша полиция, а? Столько месяцев этакий
зверюга в Москве орудует, а мы ни слухом ни духом! Раз изгой общества
зарезан, так полиции и дела нет - зарыли и до свидания. Воля ваша, шеф, а
я бы на вашем месте задал по первое число и Юровскому, и Эйхману.
Но шеф что-то расстроился слишком уж сильно. Быстро прошел
взад-вперед по комнате, пробормотал:
- Этого не может быть, чтоб в д-декабре, а в ноябре тем паче! Он в то
время еще был в Лондоне!
Тюльпанов захлопал глазами, не уразумев, при чем здесь Лондон - с
версией о Потрошителе Эраст Петрович познакомить его не успел.
Покраснев, Фандорин вспомнил, как оскорбленно взглянул он давеча на
князя Долгорукого, сказавшего, что чиновник особых поручений редко
ошибается.
Выходит, что ошибаетесь, Эраст Петрович, да еще как ошибаетесь.

* * *

Принятое решение осуществлено. Так быстро претворить его в жизнь мне
помог промысел Божий, не иначе.
Весь день переполняло ощущение восторга и неуязвимости - после
вчерашнего экстаза.
Дождь и слякоть, днем было много работы, а усталости нет и в помине.
Душа поет, рвется на простор, бродить по окрестным улицам и пустырям.
Снова вечер. Иду по Протопоповскому к Каланчевке. Там стоит баба,
крестьянка, торгуется с извозчиком. Не сторговалась, ванька укатил, а она
стоит, растерянно топчется на месте. Смотрю - а у ней огромный, раздутый
живот. Беременная, и месяце на седьмом, никак не меньше. Так в сердце и
ударило: вот оно, само в руки идет.
Подхожу ближе - всё сходится. Именно такая, как нужно. Грязная,
толстомордая. Вылезшие брови и ресницы - очевидно, люэс. Трудно вообразить
себе существо, более отдаленное от понятия Красоты.
Заговариваю. Приехала из деревни проведать мужа. Он мастеровой в
Арсенале.
Все выходит до смешного просто. Говорю, что Арсенал недалеко, обещаю
проводить. Она не боится, потому что сегодня я женщина. Веду пустырями к
пруду Иммеровского садоводства. Там темнота и никого. Пока идем, баба
жалуется мне, как трудно жить в деревне. Я ее жалею.
Привожу на берег, говорю, чтоб не боялась, что ее ждет радость. Она
тупо смотрит. Умирает молча, только свист воздуха из горла и бульканье
крови.
Мне не терпится раскрыть жемчужницу, и я не жду, пока судороги
прекратятся.
Увы, меня ждет разочарование. Когда дрожащими от сладостного
нетерпения руками я отворяю надрезанную матку, охватывает гадливость.
Живой зародыш безобразен и на жемчужину ничуть не похож. Выглядит
точь-в-точь как уродцы в спиртовых банках на кафедре у профессора Линца:
такой же упыренок. Шевелится, разевает мышиный ротик. Брезгливо отшвыриваю
его в сторону.
Вывод: человек, как и цветок, должен созреть, чтобы стать красивым.
Теперь ясно, почему мне никогда не казались красивыми дети - карлики с
непропорционально большой головой и недоразвитой системой воспроизведения.
Московские сыщики зашевелились - вчерашняя декорация наконец
известила полицейских о моем появлении. Смешно. Я хитрее и сильнее, им
никогда меня не раскрыть. "Какой актер пропадает", сказал Нерон. Это про
меня.
Но труп бабы и ее мышонка топлю в пруду. Ни к чему дразнить гусей, да
и похвастать нечем, достойной декорации не получилось.

"БАНДЕРОРЯ"
5 апреля, великая среда, утро

С утра пораньше Эраст Петрович заперся у себя в кабинете думать, а
Тюльпанов снова отправился на Божедомку - вскрывать октябрьский и
сентябрьский рвы. Сам предложил. Надо же определить, когда начал
московский душегуб свои художества. Шеф возражать не стал. Что ж, сказал,
съездите, а сам мыслями уже где-то далеко - дедуктирует.
Работа оказалась муторной, не в пример хуже вчерашней. Трупы,
захороненные до холодов, сильно разложились и смотреть на них не было
никакой человеческой возможности, а вдыхать отравленный воздух и того
паче. Вырвало-таки пару раз и Анисия, не уберегся.
- Видишь, - чахло улыбнулся он сторожу, - все никак мозолями не
обрасту...
- Есть такие, что навовсе не обрастают, - ответил тот, участливо
качая головой. - Энтим на свете тяжельше всего проживать. Но зато их
Боженька дуже любит. На-ка вот, паныч, выпей моей настоечки...
Присел Анисий на скамеечку, выпил травнику, поболтал с кладбищенским
философом о том о сем, байки его послушал, о своей жизни рассказал, душой
малость отмяк и снова - во рву копаться.
Только зря все - ничего полезного для расследования в старых рвах
больше не нашлось.
Захаров желчно сказал:
- Дурная башка ногам покою не дает, и ладно бы еще только вашим,
Тюльпанов. Не боитесь, что жандармы вас случайно киркой по темечку
заденут? А я и заключение по всей форме составлю: преставился губернский
секретарь собственной смертью - споткнулся, да и дурной своей головой о
камень. И Грумов засвидетельствует. Надоели вы нам с вашей тухлятиной хуже
горькой редьки. Правда, Грумов?
Чахоточный ассистент оскалил желтые зубы, потер запачканной перчаткой
шишковатый лоб. Пояснил:
- Егор Виллемович шутят.
Но это бы еще ладно, доктор - человек циничный, грубый. Обидно, что
пришлось от противного Ижицына насмешку стерпеть.
Важнейший следователь прикатил на кладбище ни свет ни заря, пронюхал
как-то про тюльпановские изыскания. Сначала тревожен был, что
расследование движется без его участия, а после успокоился, духом воспрял.
- Может, - говорит, - у вас с Фандориным еще какие гениальные идеи
имеются? В выгребных ямах не желаете покопаться, пока я следствие веду?
И уехал, низкая душонка, победительно посмеиваясь.

* * *

В общем, вернулся Тюльпанов на Малую Никитскую не солоно хлебавши.
Вяло поднялся на крыльцо, позвонил в электрический звонок.
Открыл Маса. В белом гимнастическом костюме с черным поясом, на лбу
повязка с иероглифом "усердие".
- Дзраствуй, Тюри-сан. Давай рэнсю дерать.
Какое там рэнсю, когда от усталости и расстройства с ног валишься.
- У меня срочное донесение для шефа, - попробовал схитрить Анисий, но
Масу не проведешь. Он ткнул пальцем на оттопыренные тюльпановские уши и
безапелляционно заявил:
- Когда у чебя срочное донесение, у чебя граз пученый и уси красные,
а сичас граз маренький и уси савсем берые. Снимай синерю, стибреты снимай,
надзевай сьтаны и куртотька. Будзем бегать и критять.
Бывало, что за Анисия заступалась Ангелина, только она и могла
отразить натиск чертова японца, но ясноокой хозяйки было не видно, и тиран
заставил бедного Тюльпанова переодеться в гимнастическую форму прямо в
прихожей.
Вышли во двор. Зябко прыгая с ноги на ногу - земля-то холодная -
Анисий помахал руками, поорал "о-осу!", укрепляя прану, а после началось
издевательство. Маса запрыгнул ему сзади на плечи и велел бегать по двору
кругами. Росточка японец был небольшого, но коренаст, плотно сбит, и весу
в нем имелось пуда четыре с половиной, никак не меньше. Тюльпанов два
круга кое-как пробежал и стал спотыкаться. А мучитель в ухо приговаривает:
- Гаман! Гаман!
Самое любимое его слово. "Терпение" значит.
Гамана у Анисия хватило еще на полкруга, а после он рухнул. Не без
задней мысли - прямо перед большой грязной лужей, чтоб идолище поганое
через него перелетело и немножко искупалось. Маса через упавшего
перелететь перелетел, но в лужу не шлепнулся - только руки окунул.
Спружинил пальцами, сделал в воздухе невозможное сальто и приземлился на
ноги уже по ту сторону водного препятствия.
Безнадежно покачал круглой башкой, махнул:
- Радно, идзи, мойся.
Анисия со двора как ветром сдуло.

Отчет помощника (смывшего грязь, переодевшегося и причесавшегося)
Фандорин выслушал у себя в кабинете, стены которого были увешаны японскими
гравюрами, оружием и гимнастическими снарядами. Невзирая на
послеполуденный час, коллежский советник был еще в халате. Отсутствию
результата он ничуть не огорчился, а скорее даже обрадовался. Впрочем,
особенного удивления не выразил.
Когда ассистент замолчал, Эраст Петрович прошелся по комнате,
поигрывая любимыми нефритовыми четками, и произнес фразу, от которой у
Анисия всегда сладко сжималось сердце:
- Итак, д-давайте рассуждать.
Шеф щелкнул зеленым каменным шариком, покачал кистями халата.
- Не думайте, что на кладбище вы прокатились зря, - начал он.
С одной стороны слышать это было отрадно, с другой стороны слово
"прокатились" применительно к утренним испытаниям показалось Анисию не
вполне точным.
- Для верности нужно было убедиться, что ранее ноября случаев с
потрошением жертв не н-наблюдалось. Ваше вчерашнее сообщение о том, что
два искромсанных трупа найдены в декабрьской общей могиле и один в
ноябрьской, поначалу заставили меня усомниться в версии о переезде
Потрошителя в Москву.
Тюльпанов кивнул, так как накануне был подробнейшим образом посвящен
в кровавую историю британского монстра.
- Однако же сегодня, вновь п-просмотрев свои лондонские записи, я
пришел к выводу, что от этой гипотезы отказываться не следует. Вам угодно
знать почему?
Анисий снова кивнул, отлично зная, что сейчас его дело - помалкивать
и не мешать.
- Извольте.
Шеф взял со стола блокнот.
- Последнее убийство, приписываемое пресловутому Джеку, произошло 20
декабря на Поплар-Хай-стрит. Наш московский Потрошитель к этому времени
уже вовсю поставлял свою кошмарную п-продукцию на Божедомку, что вроде бы
исключает возможность сведения английского и русского душегубов к одной
персоне. Однако у проститутки Роуз Майлет, убитой на Поплар-Хай-стрит,
горло перерезано не было и вообще отсутствовали обычные для Джека следы
глумления. Полиция решила, что убийцу спугнули поздние прохожие. Я же, в
свете вчерашнего открытия, готов предположить, что Потрошитель вовсе не
имел к-касательства к этой смерти. Возможно, эту Майлет убил кто-то
другой, а всеобщая истерия, охватившая Лондон после предшествующего
убийства, заставила приписать новое убийство проститутки тому же маньяку.
Теперь о предшествующем убийстве, приключившемся 9 ноября.
Фандорин перелистнул страничку.
- Это уж несомненная работа Джека. Проститутка Мери Джейн Келли была
найдена у себя в каморке на Дорсет-стрит, где обычно принимала к-клиентов.
Горло перерезано, груди отсечены, мягкие ткани на бедрах сняты, внутренние
органы аккуратно разложены на кровати, желудок вскрыт - есть
предположение, что убийца питался его содержимым.
Анисия снова замутило, как давеча на кладбище.
- На виске знакомый нам по Андреичкиной кровавый отпечаток губ...
Тут Эраст Петрович прервал свои рассуждения, потому что в кабинет
вошла Ангелина: в сером, невидном платье, в черном платке, на лоб
свешивались русые пряди - видно, их вытянул свежий ветер. По-разному
одевалась подруга шефа - бывало, что и дамой, но больше любила наряды
простые, русские, вроде сегодняшнего.
- Работаете? Помешаю? - спросила она, устало улыбаясь.
Тюльпанов вскочил и поспешил сказать раньше шефа:
- Что вы, Ангелина Самсоновна, мы очень рады.
- Да-да, - кивнул Фандорин. - Ты из больницы?
Красавица сняла с плеч платок, заколола непослушные волосы.
- Сегодня интересно было. Доктор Блюм учил нас вырезать чиреи. Это,
оказывается, вовсе не трудно.
Анисий знал, что Ангелина, светлая душа, ходит в Штробиндеровскую
лечебницу, что в Мамоновом переулке, облегчать муки страждущих. Сначала им
гостинцы носила, Библию читала, а потом ей этого мало показалось. Захотела
настоящую пользу приносить, на сестру милосердную выучиться. Эраст
Петрович отговаривал, но Ангелина настояла на своем.
Святая женщина, на таких вся Русь держится: молитва, помощь ближним и
любящее сердце. Вроде в грехе живет, но не пристает к ней нечистота. Да и
не виновата она, что угодила в невенчаные жены, вновь, уж в который раз,
осердился на шефа Анисий.
Фандорин поморщился:
- Ты вырезала ч-чиреи?
- Да, - радостно улыбнулась она. - Двум нищим старушкам. Сегодня ведь
среда, день бесплатного приема. Вы не думайте, Эраст Петрович, у меня
хорошо вышло, и доктор похвалил. Я уж много что умею. А после старушкам
этим "Книгу Иова" читала, для душевного укрепления.
- Ты б им лучше денег дала, - досадливо произнес Эраст Петрович. - А
твоя книга и твои заботы им не нужны.
Ангелина ответила:
- Денег я дала, по полтинничку. А заботы эти мне нужнее, чем им.
Больно уж счастливо живу я с вами, Эраст Петрович. Совестно мне от этого.
Счастье - хорошо, но только грех в счастьи про несчастных забывать.
Помогай им, взирай на язвы их и помни, что счастье твое - дар Божий, оно
редко кому на этом свете достается. Вы думаете, зачем вокруг дворцов и
хоромов столько нищих и убогих жмется?
- Понятно, зачем. Там подают б-больше.
- Нет, бедные лучше богатых подают. А это Господь счастливым
несчастных показывает: помните, что в мире горя много и сами от горя не
зарекайтесь.
Эраст Петрович вздохнул и отвечать сожительнице не стал. Видно, не
нашелся. Повернулся к Анисию, четками тряхнул.
- П-продолжим. Итак, я исхожу из того, что последним английским
преступлением Джека Потрошителя было убийство Мери Джейн Келли,
совершенное 9 ноября, а к делу 10 декабря он непричастен. 9 ноября - это
по русскому стилю еще конец октября, так что Потрошитель имел достаточно
времени, чтобы перебраться в Москву и пополнить ж-жертвой своего
извращенного воображения ноябрьский ров на Божедомке. Согласны?
Анисий кивнул.
- В-велика ли вероятность, что в одно и то же время в Европе
появились два маньяка, действующих по совершенно одинаковому, до мелочей
совпадающему сценарию?
Анисий мотнул головой.
- Тогда последний вопрос, прежде чем мы приступим к делу.
Д-достаточно ли мала только что упомянутая мною вероятность, чтобы целиком
сосредоточиться на основной версии?
Два кивка столь энергичных, что качнулись знаменитые тюльпановские
уши.
Анисий затаил дыхание, зная, что сейчас на его глазах произойдет
чудо: из ничего, из тумана и морока, возникнет стройная версия - с
методикой поиска, планом следственных действий, а возможно, что и с
конкретными подозреваемыми.
- Подведем итоги. Джек Потрошитель по какой-то, пока неизвестной нам
причине перебрался в Москву и весьма решительно взялся за изведение
здешних проституток и нищенок. Это раз. - Для вящей убедительности шеф
щелкнул четками. - Прибыл он сюда в ноябре минувшего г-года. Это два
(щелк!). Все последние месяцы находился в городе, и если отлучался, то
ненадолго. Это три (щелк!). Он медик или изучал медицину, ибо владеет
хирургическим инструментом, умеет им п-пользоваться и имеет навыки
анатомирования. Это четыре.
Последний щелчок, и шеф спрятал четки в карман халата, что
свидетельствовало о переходе расследования из теоретической стадии в
практическую.
- Как видите, Тюльпанов, задача выглядит не столь уж сложной.
Анисий пока этого не видел и потому от кивка воздержался.
- Ну как же, - удивился Эраст Петрович. - Достаточно проверить тех,
кто прибыл в нужный нам период из Англии в Россию и поселился в Москве.
Причем не всех, а лишь тех, кто так или иначе связан либо прежде был
связан с медициной. Т-только и всего. Вы удивитесь, когда узнаете, как
узок круг поиска.
В самом деле, как просто! Москва не Петербург, сколько медиков могло
прибыть в первопрестольную из Англии в ноябре месяце?
- Так давайте скорей проверим регистрацию приезжающих по всем
полицейским частям! - Анисий вскочил, готовый немедленно взяться за дело.
- Всего-то двадцать четыре запроса! Там в регистрационных книгах мы его,
голубчика, и обнаружим!
Ангелина хоть и пропустила начало речи Эраста Петровича, но потом
слушала очень внимательно, и задала резонный вопрос:
- А если этот ваш душегуб приехал и в полиции не отметился?
- Маловероятно, - ответил шеф. - Это человек обстоятельный, подолгу
живущий на одном месте, с-свободно путешествующий по Европе. Зачем ему зря
рисковать, нарушая установления закона? Он ведь не политический террорист,
не беглый каторжник, а маньяк. У маньяков вся агрессивность в их
болезненную "идею" уходит, на прочую деятельность сил не остается. Обычно
это тихие, неприметные людишки, никогда и не подумаешь, что у них в
г-голове ад кромешный... Да вы сядьте, Тюльпанов. Никуда бежать не нужно.
Чем я, по-вашему, занимался все утро, пока вы покойников т-тревожили?
Он взял с письменного стола несколько листков, исписанных казенным
писарским почерком.
- Телефонировал ч-частным приставам и попросил доставить мне
регистрационные сведения обо всех приезжих, кто прибыл в Москву прямо из
Англии либо через любой п-промежуточный пункт. На всякий случай взял не
только ноябрь, но и декабрь - для предосторожности: вдруг Розу Майлет
все-таки убил наш Потрошитель, а ваша ноябрьская находка, наоборот, - дело
рук какого-нибудь туземного головореза. Трудно д-давать точное
патологоанатомическое заключение по телу, которое пролежало в земле, хоть
бы даже и мерзлой, целых пять месяцев. Вот два декабрьских трупа - это уже
серьезно.
- Резонно, - согласился Анисий. - Ноябрьская покойница и в самом деле
была не того... Егор Виллемович даже не хотел в ней копаться, говорил,
профанация. Земля в ноябре еще не очень промерзла, труп-то и подгнил. Ой,
извините, Ангелина Самсоновна! - испугался Тюльпанов излишнего
натурализма, но, кажется, зря - Ангелина в обморок падать не собиралась,
ее серые глаза смотрели все так же серьезно и внимательно.
- Вот видите. Но даже и за д-два месяца к нам из Англии прибыли всего
тридцать девять человек, включая между прочим и нас с Ангелиной
Самсоновной. Но нас, с вашего позволения, я учитывать не с-стану. - Эраст
Петрович улыбнулся. - Из остальных двадцать т-три пробыли в Москве недолго
и потому интереса для нас не представляют. Остаются четырнадцать, из коих
к медицине имеют отношение только трое.
- Ага! - хищно вскричал Анисий.
- Естественно, первым п-привлек мое внимание доктор медицины Джордж
Севилл Линдсей. За ним, как и за всеми иностранцами, негласно приглядывает
Жандармское управление, так что навести справки оказалось проще простого.
Увы, мистер Линдсей нам не подходит. Выяснилось, что перед приездом в
Россию он пробыл на родине всего полтора месяца. Ранее же с-служил в
Индии, вдали от лондонского Ист-Энда. Получил место в Екатерининской
больнице, потому и прибыл к нам сюда. Остаются двое, оба русские. Мужчина
и женщина.
- Женщина такого сотворить не могла, - твердо сказала Ангелина. - И
среди нашей сестры всякие изверги бывают, но ножом животы кромсать -
большая сила нужна. Да и не любим мы, женщины, крови-то.
- Тут речь идет об особенном существе, не похожем на обычных людей, -
возразил ей Фандорин. - Это и не мужчина, и не женщина, а вроде как
т-третий пол, или, выражаясь по-простонародному, нелюдь. Женщин ни в коем
случае исключать нельзя. Среди них попадаются и физически крепкие. Не
г-говоря уж о том, что при известном навыке работы со скальпелем особенная
сила не нужна. Вот, к примеру, - он заглянул в листок. - Повивальная бабка
Несвицкая Елизавета Андреевна, 28 лет, девица, прибыла из Англии через
Санкт-Петербург 19 ноября. Необычная личность. Семнадцати лет по
политическому делу п-просидела два года в крепости, затем в
административном порядке отправлена на поселение в Архангельскую губернию.
Б-бежала за границу, окончила медицинский факультет Эдинбургского
университета. Ходатайствовала о дозволении вернуться на родину. Вернулась.
Ее прошение о признании врачебного диплома действительным в России
рассматривается министерством внутренних дел, пока же Несвицкая устроилась
повивальной бабкой во вновь открытую Морозовскую гинекологическую
больницу. Находится под негласным надзором полиции. По агентурным
сведениям, Несвицкая, невзирая на неподтвержденное врачебное звание, ведет
прием пациентов из числа неимущих. Больничное начальство смотрит сквозь
пальцы и д-даже втайне поощряет - возиться с неимущими мало кому охота.
Вот сведения, которыми мы располагаем о Несвицкой.
- Во время лондонских преступлений Потрошителя находилась в Англии,
это раз, - стал резюмировать Тюльпанов. - Во время московских преступлений
находилась в Москве, это два. Медицинскими навыками обладает, это три.
Личность, судя по всему, специфическая и отнюдь не женского склада, это
четыре. Несвицкую снимать со счетов никак нельзя.
- Именно. А к-кроме того, не будем забывать, что и в лондонских
убийствах, и в убийстве девицы Андреичкиной отсутствуют следы полового
вмешательства, обычные, когда маньяком является мужчина.
- А второй кто? - спросила Ангелина.
- Иван Родионович Стенич. Тридцати лет, б-бывший студент медицинского
факультета Московского императорского университета. Семь лет назад
отчислен "за безнравственность". Черт его знает, что имелось в виду, но по
нашему профилю вроде бы годится. Переменил несколько занятий, лечился от
д-душевного недуга, путешествовал по Европе. В Россию прибыл из Англии, 11
декабря. С Нового года служит милосердным братом в больнице для
умалишенных "Утоли мои печали".
Тюльпанов хлопнул ладонью по столу:
- Чертовски подозрителен!
- Таким образом, подозреваемых у нас д-двое. Если оба к делу
непричастны, займемся линией, которую предложила Ангелина Самсоновна - о
том, что Джек Потрошитель прибыл в Москву, сумев избежать полицейского
ока. И лишь убедившись, что и это исключено, мы откажемся от основной
версии и станем разыскивать доморощенного Ваню-Потрошителя, в Ист-Энде
отроду не бывавшего. Согласны?
- Да, только это тот самый Джек, а никакой не Ваня, - убежденно
заявил Анисий. - Всё сходится.
- Кем предпочитаете заняться, Тюльпанов, - милосердным братом или
повивальной бабкой? - спросил шеф. - Даю вам право выбора как мученику
эксгумации.
- Раз этот самый Стенич служит в психической лечебнице, у меня есть
отличный предлог с ним познакомиться - Сонька, - изложил Анисий
соображение вроде бы вполне резонное, но подсказанное не столько холодной
логикой, сколько азартом - все-таки мужчина, да еще с душевным недугом, в
качестве Потрошителя смотрелся перспективней, чем беглая революционерка.
- Ну что ж, - улыбнулся Эраст Петрович. - Отправляйтесь в Лефортово,
а я на Девичье Поле, к Несвицкой.
Однако и бывшим студентом, и повивальной бабкой пришлось заниматься
Анисию, потому что в этот самый миг затрезвонил дверной звонок.
Вошел Маса, доложил:
- Посьта.
И уточнил, с удовольствием произнося трудное, звучное слово:
- Бандероря.
"Бандероря" была небольшой. На серой оберточной бумаге скачущим,
небрежным почерком размашистая надпись: "Его высокоблагородию коллежскому
советнику Фандорину в собственные руки. Срочно и сугубо секретно".
Тюльпанову стало любопытно, но шеф развернул бандероль не сразу.
- Принес п-почтальон? Что-то адрес не написан.
- Нет, марьсиська. Сунур и убедзяр. Надо поймачь? - встревожился Маса.
- Раз убежал, уж не п-поймаешь.
Под оберткой оказалась бархатная коробочка, перевязанная красной
атласной лентой. В коробочке - круглая лаковая пудреница. В пудренице, на
салфетке, что-то желтое, рельефное. Анисию в первый миг показалось -
лесной гриб волнушка. Пригляделся - ойкнул.
Человеческое ухо.

* * *

По Москве поползли слухи.
Якобы завелся в городе оборотень. Кто из баб ночью из дому нос
высунет, оборотень тут как тут. Крадется тихо-тихо, из-за забора красным
глазом высверкивает, и тут, если вовремя молитву святую не прочесть, конец
душе христианской - выпрыгивает и первым делом зубьями в глотку, а после
брюхо на клочки рвет, требухой лакомится. И будто бы уже загрыз этот
оборотень баб видимо-невидимо, да только начальство от народа утаивает,
потому царя-батюшку боится.
Так сегодня говорили на Сухаревской толкучке.
Это про меня, это я оборотень, который у них тут завелся. Смешно.
Такие, как я, не "заводятся", их присылают со страшной или с радостной
вестью. Меня, московские обыватели, прислали к вам с радостной.
Некрасивый город и некрасивые люди, я сделаю вас прекрасными. Всех не
смогу, не взыщите. Не хватит сил. Но многих, многих.
Я люблю вас со всеми вашими мерзостями и уродствами. Я желаю вам
добра. У меня хватит любви на всех. Я вижу Красоту под вшивыми одежками,
под коростой немытого тела, под чесоткой и сыпью. Я ваш спаситель, я ваша
спасительница. Я вам брат и сестра, отец и мать, муж и жена. Я и женщина,
и мужчина. Я андрогин, тот самый прекрасный пращур человечества, который
обладал признаками обоих полов. Потом андрогины разделились на две
половинки, мужскую и женскую, и появились люди - несчастные, далекие от
совершенства, страдающие от одиночества.
Я - ваша недостающая половинка. Ничто не помешает мне воссоединится с
теми из вас, кого я выберу.
Господь дал мне ум, хитрость, предвидение и неуязвимость. Тупые,
грубые, пепельно-серые ловили андрогина в Лондоне, даже не попытавшись
понять, что означают послания, отправляемые им миру.
Сначала меня забавляли эти жалкие попытки. Потом подступила горечь.
Быть может, воспримет пророка свое отечество, подумалось мне.
Нерациональная, мистическая, не утратившая искренней веры Россия, с ее
скопцами, раскольничьими самосожжениями и схимниками поманила меня - и,
кажется, обманула. Теперь такие же тупые, грубые, лишенные воображения
ловят Декоратора в Москве. Мне весело, по ночам я трясусь от беззвучного
хохота. Никто не видит этих приступов веселья, а если бы увидел, то
наверняка решил бы, что я не в себе. Что ж, если всякий, кто не похож на
них, сумасшедший, - тогда конечно. Но в этом случае и Христос сумасшедший,
и все святые угодники, и все гениальные безумцы, которыми они так гордятся.
Днем я ничем не отличаюсь от некрасивых, жалких, суетливых. Я виртуоз
мимикрии, им ни за что не догадаться, что я из другой породы.
Как могут они гнушаться Божьим даром - собственным телом! Мой долг и
мое призвание - понемногу приучать их к Красоте. Я делаю красивыми тех,
кто безобразен. Тех, кто красив, я не трогаю. Они не оскорбляют собой
образа Божия.
Жизнь - захватывающая, веселая игра. Кошки-мышки, hide-and-seek. Я и
кошка, я и мышка. I hide and I seek. Раз-два-три-четыре-пять, выхожу
искать.
Кто не спрятался, я не виноват.

ЧЕРЕПАХА, СЕТТЕР, ЛЬВИЦА, ЗАЙЧИК
5 апреля, великая среда, день

Анисий велел Палаше одеть Соньку по-праздничному, и сестра,
великовозрастная идиотка, обрадовалась, загукала. Для нее, дурехи, любой
выезд - событие, а в больницу, к "доту" (что на Сонькином языке означало
"доктор") убогая ездить особенно любила. Там с ней долго, терпеливо
разговаривали, непременно давали конфету или пряник, приставляли к груди
прохладную железку, щекотно мяли живот, с интересом заглядывали в рот - а
Сонька и рада стараться, разевала так, что всю насквозь было видать.
Вызвали знакомого извозчика Назара Степаныча. Сначала, как положено,
Сонька немножко побоялась смирной лошади Мухи, которая фыркала ноздрей и
звякала сбруей, косясь кровавым глазом на толстую, нескладную, замотанную
в платки бабищу. Такой у Мухи с Сонькой был ритуал.
Покатили из Гранатного в Лефортово. Обычно ездили ближе, к доктору
Максим Христофорычу на Рождественку, во Взаимно-вспомогательное общество,
а тут, считай, через весь город путешествие.
Трубную объезжать пришлось - всю начисто водой залило. И когда только
солнышко выглянет, землю подсушит. Хмурая стояла Москва, неопрятная. Дома
серые, мостовые грязные, людишки какие-то все в тряпье замотанные, под
ветром скрюченные. Но Соньке, похоже, нравилось. То и дело пихала брата
локтем в бок: "Нисий, Нисий" - и тыкала пальцем в грачей на дереве, в
водовозную бочку, в пьяного мастерового. Только думать мешала. А подумать
очень даже было о чем - и об отрезанном ухе, которым шеф занялся лично, и
о собственном непростом задании.
Александровская община "Утоли мои печали" для излечения психических,
нервных и параличных больных располагалась на Госпитальной площади, за
Яузой. Известно было, что Стенич состоит милосердным братом при лекаре
Розенфельде в пятом отделении, где пользуют самых буйных и безнадежных.
К Розенфельду, заплатив в кассу пять целковых, Анисий сестру и повел.
Стал подробно рассказывать лекарю про Сонькины происшествия последнего
времени: ночью просыпаться стала с плачем, два раза Палашу оттолкнула,
чего раньше не бывало, и еще вдруг повадилась возиться с зеркальцем -
прилипнет и смотрит часами, тараща поросячьи глазки.
Рассказ получился долгим. Дважды в кабинет заходил человек в белом
халате. Сначала шприцы прокипяченные принес, потом взял рецепт на
изготовление какой-то тинктуры. Врач называл его на "вы" и по
имени-отчеству: "Иван Родионыч". Стало быть вот он какой, Стенич.
Изможденный, бледный, с огромными глазами. Волоса отрастил длинные,
прямые, а усы-бороду бреет, и лицо у него от этого какое-то средневековое.
Оставив сестру у доктора для осмотра, Анисий вышел в коридор,
заглянул в приоткрытую дверь с надписью "Процедурная". Стенич был повернут
спиной, мешал в маленькой склянке какую-то зеленую бурду. Что сзади
углядишь? Сутулые плечи, халат, стоптанные задники сапог.
Шеф учил: самое главное - первая фраза в разговоре, в ней ключик.
Гладко вошел в беседу - откроется дверь, узнаешь от человека всё, что
хотел. Тут только не ошибиться, правильно типаж определить. Типажей не так
уж много - по Эрасту Петровичу, ровным счетом шестнадцать, и к каждому
свой подход.
Ох, не промахнуться бы. Не очень твердо пока усвоил Анисий мудреную
науку.
По тому, что известно про Стенича, а также по визуальному заключению
он - "черепаха": типаж замкнутый, мнительный, обращенный внутрь себя,
живущий в состоянии бепрестанного внутреннего монолога.
Если так, то правильный подход -"показать брюхо", то есть
продемонстрировать свою незащищенность и неопасность, а после, без
малейшей паузы, сразу сделать "пробой": пробить все защитные слои
отчуждения и настороженности, ошарашить, но при этом упаси Боже не
напугать нахрапом и не отвратить, а заинтересовать, послать сигнал. Мол,
мы с тобой одного поля ягоды, говорим на одном языке.
Тюльпанов мысленно перекрестился и бухнул:
- Хорошо вы давеча в кабинете на идиотку мою посмотрели. Мне
понравилось. С интересом, но без жалости. Лекарь ваш наоборот - жалеть
жалеет, а без интереса глядит. Только убогих духом жалеть не надо, они
посчастливей нашего будут. Вот поинтересоваться есть чем: по видимости
вроде похоже на нас существо, а на самом деле совсем другое. И открыто
идиоту подчас такое, что от нас за семью печатями. Вы ведь тоже так
думаете, правда? Я по глазам вашим понял. Вам бы доктором быть, а не
Розенфельду этому. Вы студент, да?
Стенич обернулся, глазищами захлопал. Кажется, несколько оторопел от
"пробоя", но правильно оторопел, без испуга и ощетинивания. Ответил
коротко, как и положено субъекту типа "черепаха":
- Бывший.
Подход выбран правильно. Теперь, когда ключик в скважину вошел, по
шефовой науке следовало навалиться на него и разом повернуть, чтоб
щелкнуло. Тут тонкость есть: с "черепахой" недопустима фамильярность,
нельзя самому дистанцию сжимать - сразу в панцирь спрячется.
- Неужто политический? - изобразил разочарование Анисий. - Значит,
скверный из меня физиогномист. А я вас за человека с воображением принял,
хотел насчет идиотки своей совета спросить... Ваш брат социалист в
психиатры не годится - слишком благом общества увлекаетесь, а на отдельных
представителей общества вам наплевать, тем более на уродов вроде моей
Соньки. Извините за откровенность, я человек прямой. Прощайте, лучше уж с
Розенфельдом потолкую.
И дернулся уходить, как и подобает типажу "сеттер" (откровенный,
порывистый, резкий в симпатиях и антипатиях) - идеальной паре для
"черепахи".
- Дело ваше, - сказал задетый за живое милосердный брат. - Только
благом общества я никогда не увлекался, а с факультета отчислен за дела
совсем иного рода.
- Ага! - воскликнул Тюльпанов, торжествующе воздев палец. - Взгляд!
Взгляд, он не обманет! Все-таки правильно я вас вычислил. Своим суждением
живете, и дорога у вас своя. Это ничего, что вы только фельдшер, я на
звания не смотрю. Мне нужен человек острый, живой, не по общей мерке
рассуждающий. Отчаялся я по врачам Соньку водить. Талдычат все одно и то
же: oligophrenia, крайняя стадия, неизлечимый случай. А я чувствую, что
душа в ней живая, можно пробудить. Не возьметесь проконсультировать?
- Я и не фельдшер даже, - ответил Стенич, похоже, тронутый
откровенностью незнакомца (да и лестью, падок человек на лесть). - Правда,
господин Розенфельд использует меня как фельдшера, но по должности я всего
лишь брат милосердия. И служу без жалования, по доброй воле. Во искупление
грехов.
Ах вот оно что, понял Анисий. Вот откуда взгляд-то этот постный, вот
откуда смирение. Надо скорректировать линию.
Сказал самым что ни на есть серьезным тоном:
- Хороший путь выбрали для искупления грехов. Куда лучше, чем свечки
в церкви жечь или лбом о паперть колотиться. Дай вам Бог скорого душевного
облегчения.
- Не надо мне скорого! - с неожиданным жаром вскричал Стенич, и глаза
у него, до того тусклые, враз зажглись огнем и страстью. - Пускай трудно,
пускай долго! Так оно лучше, правильней будет! Я... я редко с людьми
говорю, замкнут очень. И вообще привык один. Но в вас что-то есть,
располагающее к откровенности. Так и хочется... А то все сам с собой,
недолго снова разумом тронуться.
Анисий только диву дался. Ай да шефова наука! Подошел ключик к замку,
и так подошел, что дверь сама навстречу распахнулась. Больше и делать
ничего не надо, только слушай и поддакивай.
Пауза обеспокоила милосердного брата.
- У вас, может, времени нет? - Его голос дрогнул. - Я знаю, у вас
свои беды, вам не до чужих откровений...
- У кого своя беда, тот и чужую лучше поймет, - сиезуитничал Анисий.
- Что вас гложет? Говорите, мне можно. Люди мы чужие, даже имени друг
друга не знаем. Поговорим и разойдемся. Что за грех у вас на душе?
На миг примечталось: сейчас на коленки бухнется, зарыдает, мол,
прости меня, окаянного, добрый человек, грех на мне тяжкий, кровавый,
женщин я скальпелем потрошу. И всё, дело закрыто, а Тюльпанову от
начальства награда и, главное, от шефа похвальное слово.
Но нет, на коленки Стенич не повалился и сказал совсем другое:
- Гордость. Всю жизнь с ней маюсь. Чтоб ее преодолеть и сюда
устроился, на службу тяжкую, грязную. За сумасшедшими нечистоты убираю,
никакой работы не гнушаюсь. Унижение и смирение - вот лучшее лекарство от
гордости.
- Так вас за гордость из университета-то? - спросил Анисий, не в
силах скрыть разочарование.
- Что? А, из университета. Нет, там другое было... Что ж, и расскажу.
Укрощения гордости ради. - Милосердный брат вспыхнул, залился краской до
самого пробора. - Был у меня раньше и другой грех, сильненький.
Сладострастие. Его я преодолел, жизнь помогла. А в юные годы порочен был -
не столько от чувственности, сколько от любопытства. Оно и мерзее, от
любопытства-то, нет?
Анисий не знал, что на это ответить, но послушать про порок было
интересно. А вдруг от сладострастия к душегубству ниточка протянется?
- Я в сладострастии и вовсе греха не нахожу, - сказал он вслух. -
Грех - это когда ближним хуже. А кому от сладострастия плохо, если,
конечно, насилие не замешано?
Стенич только головой качнул:
- Эх, молоды вы, сударь. Про "Садический кружок" не слыхали? Где вам,
вы тогда еще, поди, гимназию не закончили. Нынешним апрелем как раз семь
лет сравнялось... Да на Москве о том деле вообще мало кто знает. Так,
прошел шумок по медицинским кругам, но круги эти утечки не дают,
корпоративность. Сор из избы не выносят. Меня, правда, вынесли...
- Что за кружок такой? Садоводческий? - прикинулся дурачком Анисий,
вспоминая про отчисление за "безнравственность".
Собеседник неприятно рассмеялся.
- Не совсем. Было нас, шалопаев, десятка полтора. Студенты
медицинского факультета и две курсистки. Время темное, суровое. Год как
нигилисты Царя-Освободителя подорвали. Мы тоже были нигилисты, только без
политики. За политику нас в ту пору на каторгу бы отправили или куда
похуже. А так только заводилу нашего, Соцкого, в арестантские роты упекли.
Без суда, без шума, министерским указом. Прочих же кого на нелечебные
отделения перевели, в фармацевты, химики, патологоанатомы - недостойными
сочли высокого лекарского звания. А кого, вроде меня, и вовсе взашей, если
высоких заступников не нашлось.
- Не крутенько ли? - участливо вздохнул Тюльпанов. - Что ж вы там
такого натворили?
- Теперь я склонен думать, что не крутенько. В самый раз... Знаете,
совсем молодые люди, избравшие стезю медицинского образования, иногда
впадают в этакий цинизм. У них укореняется мнение, будто человек - не
образ Божий, а машина из суставов, костей, нервов и разного прочего фарша.
У младших курсов за лихачество считается позавтракать в морге, поставив
бутылку пива на только что зашитое брюхо "дохлятины". Бывают шутки и
повульгарней, не буду рассказывать, противно. Но это все проказы обычные,
мы же дальше пошли. Были среди нас некоторые при больших деньгах, так что
возможность развернуться имелась. Простого разврата нам скоро мало стало.
Вожак наш, покойный Соцкий, с фантазией был. Не вернулся из арестантских
рот, загинул, а то бы далеко пошел. В особенном ходу у нас садические
забавы были. Наймем гулящую побезобразней, заплатим четвертной, и давай
над ней куражиться. Докуражились... Раз, в полтиничном борделе, с перепою,
шлюху старую, за трешник на все готовую, уходили до смерти... Дело замяли,
до суда не довели. И решили все тихо, без скандала. Я злился сначала, что
жизнь мне поломали - ведь на гроши учился, уроки давал, маменька что могла
высылала... А после, уж годы спустя, вдруг понял - поделом.
Анисий прищурился:
- Как это "вдруг"?
- Так, - коротко и строго ответил Стенич. - Бога узрел.
Что-то есть, подумал Тюльпанов. Тут пощупать, так, пожалуй, и "идея"
отыщется, про которую шеф говорил. Как бы разговор на Англию навести?
- Наверно, много вас жизнь покидала? За границей не пробовали счастья
искать?
- Счастья - нет, не искал. А непотребств искал в разных странах. И
находил предостаточно, прости меня Господи. - Стенич истово перекрестился
на висевший в углу образ Спасителя.
Тут Анисий простодушно так:
- И в самой Англии бывали? Я вот мечтаю, да, видно, не доведется. Все
говорят, исключительно цивилизованная страна.
- Странно, что вы про Англию спросили, - внимательно взглянул на него
бывший грешник. - Вы вообще странный господин. Что ни спросите, все в
самую точку. В Англии-то я Бога и узрел. До того момента вел жизнь
недостойную, унизительную. Состоял в приживалах при одном сумасброде. А
тут решился и разом всё переменил.
- Вы ж сами говорили, что унижение полезно для преодоления гордости.
Почему же решили от унизительной жизни отказаться? Нелогично получается.
Хотел Анисий про английское житье Стенича побольше вызнать, но
совершил грубую ошибку - принудил своим вопросом "черепаху" к обороне, а
этого делать ни в коем случае не следовало.
И Стенич моментально убрался в панцирь:
- Да кто вы такой, чтоб логику моей души истолковывать? Что я вообще
перед вами тут разнюнился!
Взгляд у милосердного брата стал воспаленный, ненавидящий, тонкие
пальцы судорожно зашарили по столу. А на столе, между прочим, стальная
кастрюлька с разными медицинскими инструментами. Вспомнил Анисий, что
Стенич от душевного недуга лечился, и попятился в коридор. Все равно
больше ничего полезного не скажет.
Но кое-что все же выяснилось.

* * *

Теперь путь лежал вовсе дальний, из Лефортова на противоположную
окраину, на Девичье Поле, где совсем недавно на средства
мануфактур-советника Тимофея Саввича Морозова открылась его же имени
Гинекологическая клиника при Московском императорском университете. Сонька
какая-никакая, а все-таки тоже женщина, и проблемы женские у нее найдутся.
Вот и получалось, что снова следствию от дуры польза.
Сонька была в ажитации - лефортовский "дот" произвел на нее большое
впечатление.
- Лоток гук-гук, ленка прыг, неялась, афекинял, - оживленно
рассказывала она брату о своих приключениях.
Для кого другого - бессмысленный набор звуков, а Анисий всё понимал:
доктор ей молотком по коленке стучал, и коленка подпрыгивала, только
Сонька ни чуточки не боялась, а конфетки ей доктор не дал.
Чтоб не мешала сосредоточиться, остановил у Сиротского института,
купил большого петуха, ядовито-красного, на палочке. Сонька и заткнулась.
Язык на добрый вершок высовывает, лижет, белесыми глазками по сторонам
пялится. Столько у ней сегодня событий, а не знает, что впереди еще много
интересного будет. Вечером придется с ней повозиться, долго не уснет от
возбуждения.
Наконец приехали. Хорошую клинику отстроил щедрый
мануфактур-советник, ничего не скажешь. От семейства Морозовых городу
Москве вообще много пользы. Вот недавно газеты писали, что почетная
гражданка Морозова заграничные командировки для молодых инженеров
учредила, для совершенствования практических знаний. Теперь любой, кто
окончил полный курс в Императорском московском техническом училище, если,
конечно, православный по вере и русский по крови, может хоть в Англию,
хоть в Североамериканские Штаты съездить. Большое дело. А здесь, в
гинекологической, по понедельникам и вторникам для бедных бесплатный
прием. Разве не замечательно?
Сегодня, правда, среда.
Анисий прочел извещение в приемном покое: "Консультация у профессора
- десять рублей. Прием у лекаря - пять рублей. Прием у женщины-врача г-жи
Рогановой - три рубля".
- Дорогонько, - пожаловался Тюльпанов служителю. - У меня сестра
убогая. Подешевле убогую не примут?
Служитель ответил сначала сурово:
- Не положено. В понедельник или во вторник приходите.
Но потом взглянул на Соньку, стоявшую с разинутым ртом, и раздобрился:
- А то в родовспомогательное сходите, к Лизавете Андреевне. Она все
равно как врач, хоть по званию только повивальная бабка. Дешевле берет, а
может и совсем задаром, если пожалеет.
Вот и отлично. Несвицкая на месте.
Вышли из приемного, свернули в садик. Когда подходили к желтому
двухэтажному зданию родовспомогательного отделения, случилось происшествие.
Хлопнула оконная рама на втором этаже, звонко посыпались стекла.
Анисий увидел, как на подоконник вылезает молодая женщина в одной ночной
рубашке, длинные черные волосы разметались по плечам.
- Уйдите, мучители! - истошно завопила женщина. - Ненавижу вас!
Смерти моей хотите!
Глянула вниз - а этажи высокие, до земли далеко - спиной к каменной
стене прижалась и давай меленько переступать по парапету подальше от окна.
Сонька так и застыла, губы развесила - никогда такого чуда не видала.
Из окна высунулись сразу несколько голов, принялись черноволосую
уговаривать, чтоб не дурила, чтоб вернулась.
Только видно было, что не в себе женщина. Шатает ее, а парапет узкий.
Сейчас упадет или сама бросится. Снег внизу стаял, голая земля, вся в
камнях, железки какие-то торчат. Тут верная смерть или тяжкое увечье.
Тюльпанов глянул налево, направо. Народ глазеет, но физиономии у всех
растерянные. Что же делать-то?
- Тащи брезент или хоть одеяло! - крикнул он санитару, вышедшему
покурить, да так и замершему с цигаркой в зубах. Тот сорвался, побежал,
только вряд ли поспеет.
Растолкав высунувшихся из окна, на подоконник решительно вылезла
высокая женщина. Белый халат, стальное пенсне, волосы на затылке стянуты в
тугой узел.
- Ермолаева, не валяй дурака! - крикнула она начальственным голосом.
- У тебя сын плачет, молока просит!
И тоже, отчаянная, двинулась по парапету.
- Это не мой сын! - взвизгнула черноволосая. - Это подкидыш! Не
подходи, боюсь тебя!
Та, в белом халате, сделала еще шаг, протянула руку, но Ермолаева
вывернулась и с воем прыгнула.
Зрители ахнули - в самый последний миг врачиха успела схватить
полоумную пониже ворота. Рубашка затрещала, но выдержала. У висевшей
непристойно заголились ноги, и Анисий часто заморгал, но тут же и
устыдился - не до того теперь. Докторша уцепилась одной рукой за водосток,
другой держала Ермолаеву. Сейчас или выпустит, или вместе с ней сверзнется!
Рванул Тюльпанов с плеч шинель, махнул двоим, что стояли рядом.
Растянули шинель пошире - и под висящую.
- Больше не смогу! Пальцы разжимаются! - крикнула железная докторша,
и в тот же миг черноволосая упала.
От удара повалились в кучу-малу. Тюльпанов вскочил, встряхнул
надсаженными запястьями. Женщина лежала зажмурившись, но вроде живая, и
крови не видно. Один из анисиевых помощников, по виду приказчик, сидел на
земле и подвывал, держась за плечо. Шинель было жалко - осталась без обоих
рукавов и воротник треснул. Новая шинель, только осенью пошитая, сорок
пять целковых.
Докторша уже здесь - и как только успела. Присела над лежащей без
сознания, пощупала пульс, помяла руки-ноги:
- Жива и целехонька.
Анисию бросила:
- Молодец, что сообразили шинель натянуть.
- Что это с ней? - спросил он, потряхивая кистями.
- Родильная горячка. Временное помрачение рассудка. Редко, но бывает.
У тебя что? - Это она уже приказчику. - Вывих? Дай-ка.
Взялась крепкими руками, коротко дернула - приказчик только ойкнул.
Запыхавшаяся санитарка спросила:
- Лизавета Андреевна, а с Ермолаевой что?
- В изолятор. Под три одеяла, вколоть морфию. Пусть поспит. И смотри,
глаз с нее не спускать.
Повернулась идти.
- Я, собственно, к вам, госпожа Несвицкая, - сказал Анисий, подумав:
правильно шеф не стал женщин с подозрения снимать. Этакая лошадь не то что
скальпелем прирезать, голыми руками задушит, и очень запросто.
- Вы кто? По какому делу? - глянула на него подозреваемая.
Взгляд из-под пенсне жесткий, совсем не женский.
- Тюльпанов, губернский секретарь. Вот, привел убогую за советом по
женской линии. Очень что-то мучается от месячных. Не согласитесь осмотреть?
Несвицкая посмотрела на Соньку. Деловито просила:
- Идиотка? Половую жизнь имеет? Она кто, сожительница ваша?
- Да что вы! - в ужасе вскричал Анисий. - Это сестра моя. Она с
рождения такая.
- Платить можете? С тех, кто может, я беру два рубля за осмотр.
- Заплачу с превеликим удовольствием, - поспешил уверить Тюльпанов.
- Если с превеликим, то почему ко мне, а не к лекарю или к
профессору? Ладно, идемте в кабинет.
Пошла вперед быстрым, широким шагом. Анисий - за ней, только Соньку
за руку подхватил.
Линию поведения выстраивал на ходу.
С типажом никаких сомнений - классическая "львица". Рекомендуемый
подход - смущаться и мямлить. "Львицы" от этого мягчеют.
Кабинетик у повивальной бабки оказался маленький, опрятный, ничего
лишнего: медицинское кресло, стол, стул. На столе две брошюры - "О
негигиеничности женского костюма", сочинение приват-доцента акушерских и
женских болезней А.Н.Соловьева, и "Записки Общества распространения
практических знаний между образованными женщинами".
На стене - рекламная афиша:
ДАМСКИЕ ГИГИЕНИЧЕСКИЕ ПОДУШКИ
Приготовлены из древесной сулемовой ваты.
Очень удобная повязка, с приспособленным поясом, для ношения дамами
во время болезненных периодов. Цена за дюжину подушек 1 р. Цена за пояс от
40 к. до 1 р. 50 к.
Покровка, дом Егорова
Анисий вздохнул и начал мямлить:
- Я ведь почему решил обратиться именно к вам, госпожа Несвицкая. Я,
изволите ли видеть, наслышан, что вы обладаете самой что ни на есть
наивысшей квалификацией, хоть и пребываете в звании, совершенно
несообразном учености столь достойной особы... То есть, я вовсе ничего
такого против звания повивальной бабки... Я не в смысле принизить или,
упаси Боже, усомниться, я совсем наоборот...
Вроде бы отлично вышло и даже конфузливо покраснеть получилось, но
тут Несвицкая удивила: крепко взяла Анисия за плечи и развернула лицом к
свету.
- Ну-ка, ну-ка, это выражение глаз мне знакомо. Никак господин филер?
С выдумкой работать стали, и даже идиотку где-то подобрали. Что вам еще от
меня нужно? Что вы меня в покое никак не оставите? К недозволенной
практике придраться задумали? Так господин директор про нее знает.
И брезгливо оттолкнула. Тюльпанов потер плечи - ну и хватка. Сонька
испуганно прижалась к брату, захныкала. Анисий погладил ее по голове:
- Ты что напугалась? Тетя шутит, играет. Она добрая, она доктор...
Елизавета Андреевна, вы на мой счет в заблуждении. Я служу в канцелярии
его сиятельства генерал-губернатора. На мелкой должности, конечно. Так
сказать, отставной козы младший барабанщик. Тюльпанов, губернский
секретарь. У меня и документ есть. Показать? Не нужно?
Робко развел руками, застенчиво улыбнулся.
Отлично! Несвицкой стало совестно, а это - самое лучшее, чтоб
"львицу" разговорить.
- Извините, мне всюду мерещится... Вы должны понять...
Дрожащей рукой взяла со стола папиросу, закурила - не сразу, с
третьей спички. Вот тебе и железная докторша.
- Извините, что плохо о вас подумала. Нервы ни к черту. Тут еще
Ермолаева эта... Да, вы ведь спасли Ермолаеву, я забыла... Я должна
объясниться. Не знаю почему, но мне хочется, чтоб вы поняли...
Это вам потому хочется со мной объясниться, сударыня, мысленно
ответил ей Анисий, что вы - "львица", а я веду себя как "зайчик". "Львицы"
лучше всего сходятся именно с кроткими, беззащитными "зайчиками".
Психология, Лизавета Андревна.
Однако наряду с удовлетворением ощутил Тюльпанов и некоторое
нравственное неудобство - филер не филер, а все ж таки по сыскной части,
да и сестру-инвалидку для прикрытия взял. Права докторша.
Она быстро, в несколько затяжек выкурила папиросу, зажгла вторую.
Анисий ждал, жалобно хлопал ресницами.
- Курите. - Несвицкая подтолкнула картонку с папиросами.
Вообще-то Тюльпанов не курил, но "львицы" любят, когда у них идут на
поводу, поэтому папироску он взял, втянул дым, зашелся кашлем.
- Да, крепковаты, - кивнула докторша. - Привычка. На Севере табак
крепок, а без табака там летом нельзя - комарье, мошка.
- Так вы с Севера? - наивно спросил Анисий, неловко стряхивая пепел.
- Нет. Я родилась и выросла в Петербурге. До семнадцати жила
маменькиной дочкой. А в семнадцать лет за мной приехали на пролетках люди
в синих мундирах. Увезли от маменьки и посадили в каземат.
Несвицкая говорила отрывисто. Руки у нее больше не дрожали, голос
стал резким, глаза недобро сузились - но сердилась она не на Тюльпанова,
это было ясно.
Сонька села на стул, привалилась к стене и засопела - сморило ее от
впечатлений.
- За что же вас? - шепотом спросил "зайчик".
- За то, что была знакома со студентом, который однажды побывал в
доме, где иногда собирались революционеры, - горько усмехнулась Несвицкая.
- Как раз перед тем было очередное покушение на царя, так мели всех
подряд. Пока разбирались, я два года в одиночке просидела. Это в
семнадцать-то лет. Как с ума не сошла, не знаю. А может, и сошла... Потом
выпустили. Только на всякий случай, чтоб не водила предосудительных
знакомств, выслали в административном порядке. В село Заморенка
Архангельской губернии. Под надзор властей. Так что не сердитесь на мою
подозрительность. У меня к синим мундирам отношение особенное.
- А где же вы медицину изучали? - сочувственно покачав головой,
спросил Анисий.
- Сначала в Заморенке, в земской больнице. Надо же было на что-то
жить, так я сестрой милосердия устроилась. И поняла, что медицина - это
для меня. Только в ней, пожалуй, и есть смысл... После попала в Шотландию,
училась на факультете. Первая женщина на хирургическом отделении - там
ведь женщинам тоже не больно дорогу дают. Из меня хороший хирург вышел.
Рука твердая, вида крови я с самого начала не боялась, да и зрелище
человеческих внутренностей мне не отвратительно. В нем, пожалуй, даже есть
своеобразная красота.
Анисий весь подобрался.
- И оперировать можете?
Она снисходительно улыбнулась:
- Могу и ампутацию произвести, и полостную операцию, и опухоль
удалить. А вместо этого уж который месяц... - И зло махнула рукой.
Что "вместо этого"? Выпускаю гулящим кишки по сараям?
Предположительные мотивы?
Тюльпанов исподтишка разглядывал некрасивое, даже грубое лицо
Несвицкой. Болезненная ненависть к женскому телу? Очень возможно. Причины:
собственная физическая непривлекательность, личная неустроенность,
вынужденное исполнение нелюбимых акушерских обязанностей, ежедневное
лицезрение пациенток, у которых женская судьба сложилась счастливо. Да
мало ли. Не исключается и скрытое помешательство как следствие
перенесенной несправедливости и одиночного заключения в нежном возрасте.
- Ладно, давайте осмотрим вашу сестру. Заболталась я что-то. Даже не
похоже на меня.
Несвицкая сняла пенсне, устало потерла сильными пальцами переносицу,
потом зачем-то помассировала мочку, и мысли Анисия естественным образом
перенеслись к зловещему уху.
Как-то там шеф? Сумел ли вычислить отправителя "бандерори"?

* * *

И опять вечер, благословенная тьма, укрывающая меня своим бурым
крылом. Иду вдоль железнодорожной насыпи. Странное волнение теснит грудь.
Удивительно, до чего выбивает из колеи вид знакомцев по прежней
жизни. Они изменились, некоторые так даже до неузнаваемости, а уж обо мне
и говорить нечего.
Лезут воспоминания. Глупые, ненужные. Теперь все другое.
У переезда, перед шлагбаумом - девчонка-побирушка. Лет
двенадцать-тринадцать. Трясется от холода, руки в красных цыпках, ноги
замотаны в какое-то тряпье. Ужасное, просто ужасное лицо: гноящиеся глаза,
растрескавшиеся губы, из носа течет. Несчастливое, уродливое дитя
человеческое.
Как такую не пожалеть? Да и это уродливое лицо тоже можно сделать
прекрасным. И делать-то ничего не нужно. Достаточно просто открыть взорам
его настоящую Красоту.
Иду за девочкой. Воспоминания больше не тревожат.

ОДНОКАШНИКИ
5 апреля, великая среда, день и вечер

Отправив помощника на задание, Эраст Петрович приготовился к
сосредоточенному рассуждению. Задача представлялась непростой. Тут не
помешало бы внерациональное озарение, а значит, начинать следовало с
медитации.
Коллежский советник затворил дверь кабинета, сел, скрестив ноги, на
ковер и попытался отрешиться от каких бы то ни было мыслей. Остановить
взгляд, отключить слух. Закачаться на волнах Великой Пустоты, откуда, как
это уже не раз бывало, зазвучит поначалу едва слышный, а потом все более
отчетливый и под конец почти оглушающий звук истинности.
Прошло время. Потом перестало идти. Потом исчезло вовсе. Изнутри, от
живота вверх, стал неторопливо подниматься прохладный покой, перед глазами
заклубился золотистый туман, но тут огромные часы, стоявшие в углу
комнаты, всхрапнули и оглушительно отбили: бом-бом-бом-бом-бом!
Фандорин очнулся. Уже пять? Он сверил время по брегету, ибо напольным
часам доверять не следовало - и точно, они спешили на двадцать минут.
Во второй раз погрузиться в медитацию оказалось трудней. Эраст
Петрович вспомнил, что как раз в пять часов пополудни, он должен был
принять участие в состязаниях Московского клуба велосипедистов-любителей в
пользу бедных вдов и сирот лиц военного ведомства. В Манеже соревновались
сильнейшие московские спортсмены, а также велосипедные команды
Гренадерского корпуса. У коллежского советника были неплохие шансы вновь,
как и в прошлом году, получить главный приз. Увы, не до состязаний.
Эраст Петрович прогнал неуместные мысли и стал смотреть на
бледно-лиловый узор обоев. Сейчас снова сгустится туман, нарисованные
ирисы колыхнут лепестками, заблагоухают, и придет сатори.
Что-то мешало. Туман будто сносило ветром, дующим откуда-то слева.
Там на столе, в лаковой коробочке, лежало отсеченное ухо. Лежало и не
давало о себе забыть.
Эраст Петрович с детства не выносил вида истерзанной человеческой
плоти. Казалось бы, пожил на свете достаточно, навидался всяких ужасов, в
войнах поучаствовал, а так и не научился равнодушно смотреть на то, что
люди вытворяют с себе подобными.
Поняв, что сегодня ирисы на обоях не заблагоухают, Фандорин тяжело
вздохнул. Раз не удалось пробудить интуицию, оставалось полагаться на
рацио.
Он сел к столу, взял лупу.
Начал с оберточной бумаги. Бумага как бумага, в такую заворачивают
что угодно. Не зацепиться.
Теперь надпись. Почерк крупный, неровный, с небрежными окончаниями
линий. Если приглядеться, заметны мельчайшие брызги чернил - рука водила
по бумаге слишком сильно. Вероятнее всего, писал мужчина в расцвете лет.
Возможно, неуравновешенный или нетрезвый. Но нельзя исключать и женщину,
склонную к аффектам и истерии. В этом смысле примечательны завитки на
буквах "о" и кокетливые крючочки над заглавным "Ф".
Самое существенное: на гимназических уроках чистописания этак писать
не обучают. Тут либо домашнее воспитание, что более свойственно для особ
женского пола, либо вообще отсутствие регулярного образования. Однако же
ни единой орфографической ошибки. Хм, есть над чем подумать. Во всяком
случае, надпись - это зацепка.
Далее - бархатная коробочка. В таких продают дорогие запонки или
брошки. Внутри монограмма: "А.Кузнецов, Камергерский проезд". Ничего не
дает. Большой ювелирный магазин, один из самых известных на Москве. Можно,
конечно, осведомиться, но вряд ли будет прок - надо полагать, они таких
коробочек в день не одну дюжину продают.
Атласная лента - ничего примечательного. Гладкая, красная, такими
любят заплетать косы цыганки или купеческие дочки в праздничный день.
Пудреницу (из-под пудры "Клюзере ь 6") Эраст Петрович рассмотрел в
лупу с особенным вниманием, держа за самый краешек. Посыпал белым порошком
вроде талька, и на гладкой лаковой поверхности проступили многочисленные
отпечатки пальцев. Коллежский советник аккуратно промокнул их специальной
тончайшей бумагой. В суде отпечатки пальцев уликой считаться не будут, но
все равно пригодится.
Только теперь Фандорин занялся бедным ухом. Перво-наперво попытался
представить, что оно не имеет никакого отношения к человеку. Так, некий
занятный предмет, который желает все про себя рассказать.
Предмет рассказал про себя Эрасту Петровичу следующее.
Ухо принадлежало молодой женщине. Судя по россыпи веснушек на обеих
сторонах ушной раковины - рыжеволосой. Мочка проколота, причем весьма
небрежно: дырка широкая и продолговатая. Исходя из этого, а также из того,
что кожа сильно обветрена, можно заключить, что бывшая владелица данного
предмета, во-первых, носила волосы зачесанными кверху; во-вторых, не
принадлежала к числу привилегированных сословий; в-третьих, много ходила
по холоду с непокрытой головой. Последнее обстоятельство особенно
примечательно. С непокрытой головой по улице, даже и в холодное время
года, как известно, ходят уличные девки. Это и является одной из примет их
ремесла.
Закусив губу (относиться к уху как к предмету все-таки не выходило),
Эраст Петрович перевернул ухо пинцетом и стал рассматривать разрез.
Ровный, сделан чрезвычайно острым инструментом. Ни единой капельки
запекшейся крови. Значит, к моменту отсечения уха рыжеволосая была мертва
по меньшей мере несколько часов.
Что это за легкое почернение на срезе? Отчего бы? А от разморозки,
вот отчего! Труп был в леднике, потому и разрез такой идеальный - в момент
разрезания ткани еще не оттаяли.
Труп проститутки, помещенный в заморозку? Зачем? Что за церемонии -
этаких сразу везут на Божедомку да закапывают. Если помещают в ледник, то
либо в морг медицинского факультета на Трубецкой для учебных занятий, либо
в судебно-медицинский, на ту же Божедомку, с целью полицейского
расследования.
Теперь самое интересное: кто прислал ухо и зачем?
Сначала - зачем.
Так же поступил в прошлом году лондонский убийца. Он прислал мистеру
Альберту Ласку, возглавлявшему комитет по поимке Джека Потрошителя,
половину почки проститутки Кэтрин Эддоус, изуродованное тело которой было
обнаружено 30 сентября.
По убеждению Эраста Петровича, эта выходка имела два смысла. Первый,
очевидный, - вызов, демонстрация уверенности в собственной
безнаказанности. Мол, сколько ни пытайтесь, все равно не поймаете. Но
было, пожалуй, и второе дно: свойственное маньякам подобного рода
мазохистское стремление быть пойманным и понести кару. Если вы, охранители
общества, и вправду могущественные и вездесущие, если Правосудие - отец, а
я - его провинившееся дитя, то вот вам ключик, найдите меня. Лондонская
полиция ключиком воспользоваться не сумела.
Возможна, конечно, и совсем другая версия. Жуткое послание отправлено
не убийцей, а неким циничным шутником, нашедшим в трагической ситуации
повод для жестокого веселья. В Лондоне полиция получила еще и глумливое
письмо, якобы написанное преступником. Под письмом стояла подпись "Джек
Потрошитель", откуда, собственно, и взялось прозвище. Английские
следователи пришли к выводу, что это мистификация. Вероятно, из-за того,
что должны были как-то оправдать неудачу поисков отправителя.
Не стоит усложнять себе задачу, делать ее двойной. Сейчас неважно,
убийца ли тот, кто прислал ухо. Сейчас необходимо выяснить, кто это
сделал. Очень возможно, что человек, отрезавший ухо, и окажется
Потрошителем. Московский фокус с бандеролью отличается от лондонского
одним существенным обстоятельством: об убийствах в Ист-Энде знала вся
британская столица и, в сущности, "пошутить" мог кто угодно. В данном же
случае подробности вчерашнего злодеяния известны весьма ограниченному
кругу лиц. Сколько таких? Очень мало, даже если прибавить ближайших друзей
и родственников.
Итак, каковы координаты отправителя "бандерори"?
Человек, не обучавшийся в гимназии, но все же получивший достаточное
образование, чтобы написать слова "высокоблагородию" и "коллежскому" без
ошибок. Это раз.
Судя по коробочке от Кузнецова и пудренице от Клюзере, человек
небедный. Это два.
Человек, не просто осведомленный об убийствах, но и знающий о роли
Фандорина в расследовании. Это три.
Человек, имеющий доступ к моргу, что еще более сужает список
подозреваемых. Это четыре.
Человек, владеющий хирургическими навыками. Это пять.
Чего уж больше?
- Маса, извозчика! Живо!

Захаров вышел из прозекторской в кожаном фартуке, черные перчатки
перепачканы какой-то бурой слизью. Лицо опухшее, похмельное, в углу рта -
потухшая трубка.
- А-а, губернаторово око, - вяло сказал он вместо приветствия. - Что,
еще кого-нибудь ломтями нарезали?
- Егор Виллемович, сколько т-трупов проституток у вас в леднике? -
резко спросил Эраст Петрович.
Эксперт пожал плечами:
- Как велел господин Ижицын , теперь сюда тащут всех гулящих, кто
окончательно отгулял. Кроме нашей с вами подружки Андреичкиной за вчера и
сегодня доставили еще семерых. А что, желаете поразвлечься? - развязно
осклабился Захаров. - Есть и прехорошенькие. Только на ваш вкус, пожалуй,
нет. Вы ведь потрошёнок предпочитаете?
Патологоанатом отлично видел, что неприятен чиновнику, и, кажется,
испытывал от этого удовольствие.
- П-показывайте.
Коллежский советник решительно выпятил вперед челюсть, готовясь к
тягостному зрелищу.
В просторном помещении, где горели яркие электрические лампы,
Фандорин первым делом увидел деревянные стеллажи, сплошь уставленные
стеклянными банками, в которых плавали какие-то бесформенные предметы, а
уж потом посмотрел на обитые цинком прямоугольные столы. На одном, подле
окна, торчала черная загогулина микроскопа и там же лежало распластанное
тело, над которым колдовал ассистент.
Эраст Петрович мельком взглянул, увидел, что труп мужской и с
облегчением отвернулся.
- Проникающее огнестрельное теменной части, Егор Виллемович, а более
ничего-с, - прогнусавил захаровский помощник, с любопытством уставившись
на Фандорина - личность в полицейских и околополицейских кругах почти что
легендарную.
- Это с Хитровки привезли, - пояснил Захаров. - Из фартовых. А ваши
цыпы все вон там, в леднике.
Он толкнул тяжелую железную дверь, оттуда дохнуло холодом и жутким,
тяжелым смрадом.
Щелкнул выключатель, под потолком зажегся стеклянный матовый шар.
- Вон наши героини, в сторонке, - показал доктор одеревеневшему
Фандорину.
Первое впечатление было совсем не страшное: картина Энгра "Турецкая
баня". Сплошной ком голых женских тел, плавные линии, ленивая
неподвижность. Только пар не горячий, а морозный, и все одалиски почему-то
лежат.
Потом в глаза полезли детали: длинные багровые разрезы, синие пятна,
слипшиеся волосы.
Эксперт похлопал одну, похожую на русалку, по голубой щеке:
- Недурна, а? Из дома терпимости. Чахотка. Тут вообще насильственная
смерть только одна: вон той, грудастой, голову пробили камнем. Две -
самоубийство. Три - переохлаждение, замерзли спьяну. Гребут всех, кого ни
попадя. Заставь дурака Богу молиться. Да мне что - мое дело маленькое.
Прокукарекал, а там хоть не рассветай.
Эраст Петрович наклонился над одной, худенькой, с россыпью веснушек
на плечах и груди. Откинул со страдальчески искаженного, остроносого лица
длинные рыжие волосы. Вместо правого уха у покойницы была вишневого цвета
дырка.
- Эт-то еще что за вольности? - удивился Захаров и глянул на
привязанную к ноге трупа табличку. - Марфа Сечкина, 16 лет. А, помню.
Самоотравление фосфорными спичками. Поступила вчера днем. Однако при обоих
ушах была, отлично помню. Куда ж у ней правое-то подевалось?
Коллежский советник достал из кармана пудреницу, молча раскрыл ее,
сунул патологоанатому под нос.
Тот взял ухо недрогнувшей рукой, приложил к вишневой дырке.
- Оно! Это в каком же смысле?
- Хотелось бы узнать от вас. - Фандорин приложил к лицу надушенный
платок и, чувствуя подступающую дурноту, приказал. -Идемте, поговорим там.
Вернулись в анатомический театр, который теперь, невзирая на
разрезанный труп, показался Эрасту Петровичу почти уютным.
- Т-три вопроса. Кто здесь был вчера вечером? Кому вы рассказывали
про расследование и про мое в нем участие? Чей это почерк?
Коллежский советник положил перед Захаровым обертку от "бандерори".
Счел нужным добавить:
- Я знаю, что писали не вы - ваш почерк мне известен. Однако,
надеюсь, вы понимаете, что означает сия к-корреспонденция?
Захаров побледнел, охота ерничать у него явно пропала.
- Я жду ответа, Егор Виллемович. Вопросы п-повторить?
Доктор помотал головой и покосился на Грумова, который с
преувеличенным усердием тянул из зияющего живота что-то сизое. Захаров
сглотнул - на жилистой шее дернулся кадык.
- Вчера вечером за мной сюда заезжали товарищи по факультету.
Отмечали годовщину... одного памятного события. Их было человек
семь-восемь. Выпили тут спирту, по студенческой памяти... Про
расследование, возможно, сболтнул - плохо помню. День был вчера тяжелый,
устал, вот и развезло быстро...
Он замолчал.
- Третий вопрос, - напомнил Фандорин. - Чей почерк? И не лгите, что
не узнаете. Почерк характерный.
- Лгать не приучен! - огрызнулся Захаров. - И почерк я узнал. Только
я вам не доносчик, а бывший московский студент. Выясняйте сами, без меня.
Эраст Петрович неприязненно сказал:
- Вы не только бывший студент, но еще и нынешний судебный врач,
д-давший присягу. Или вы запамятовали, о каком расследовании идет речь? -
И совсем тихим, лишенным выражения голосом, продолжил. - Я могу, конечно,
устроить проверку почерка всех, кто с вами учился на факультете, только на
это уйдут недели. Ваша корпоративная честь при этом не пострадает, но я
позабочусь о том, чтобы вас отдали под суд и лишили права состоять на
г-государственной службе. Вы, Захаров, меня не первый год знаете. Я слов
на ветер не б-бросаю.
Захаров дернулся, трубка заерзала влево-вправо вдоль щели рта.
- Увольте, господин коллежский советник... Не могу. Мне после руки
никто не подаст. Я не то что на государственной службе, вовсе по
медицинской части работать не смогу. А лучше вот что... - Желтый лоб
эксперта собрался морщинами. - У нас сегодня продолжается гуляние.
Договорились собраться в семь у Бурылина. Он курса не окончил, как
впрочем, многие из нашей компании, но время от времени встречаемся... Я
дела как раз завершил, остальное может Грумов докончить. Собирался
умыться, переодеться и ехать. У меня тут квартира. Казенная, при
кладбищенской конторе. Очень удобно... Так вот, если угодно, могу вас к
Бурылину с собой захватить. Не знаю, все ли вчерашние придут, но тот, кто
вас интересует, там будет наверняка, в этом я уверен... Извините, но это
всё, что могу. Честь врача.
Жалобные интонации патологоанатому с непривычки давались плохо, и
Эраст Петрович сменил гнев на милость, не стал прижимать собеседника к
стенке. Только головой покачал, удивляясь причудливой гуттаперчивости
корпоративной этики: указать на вероятного убийцу, если с ним вместе
учился, - нельзя, а привести в дом к бывшему соученику сыщика - сколько
угодно.
- Вы усложняете мне з-задачу, но ладно, пусть будет так. Уже девятый
час. Переодевайтесь и едем.

* * *

Пока ехали (а ехать было неблизко, на Якиманскую), все больше
молчали. Захаров был мрачнее тучи, на расспросы отвечал неохотно, но все
же про хозяина кое-что выяснилось.
Зовут - Кузьма Саввич Бурылин. Фабрикант, миллионщик, из старинного
купеческого рода. Его брат, многими годами старше Кузьмы, ударился в
скопческую веру. "Отсек грех", жил затворником, копил капиталы. Собирался
"очистить" и младшего брата, когда тому исполнится четырнадцать лет, но
аккурат в канун "великого таинства" Бурылин-старший скоропостижно
скончался, и подросток остался не только при своем естестве, но еще и
унаследовал все огромное состояние. Как едко заметил Захаров, запоздалый
страх за чудом уцелевшее мужество наложил отпечаток на всю дальнейшую
биографию Кузьмы Бурылина. Теперь он обречен всю жизнь себе доказывать,
что не скопец, вплоть даже и до изрядных излишеств.
- Зачем такой б-богач поступил на медицинский? - спросил Фандорин.
- Бурылин чему только не обучался - и у нас, и за границей.
Любопытен, непостоянен. Диплом ему ни к чему, поэтому курса нигде не
закончил, а с медицинского его погнали.
- За что?
- Да уж было за что, - неопределенно ответил эксперт. - Скоро сами
увидите, что это за субъект.
Освещенный подъезд бурылинского особняка, выходящего фасадом на реку,
был виден издалека. Один он и сиял яркими, разноцветными огнями на всей
темной купеческой набережной, где в Великий пост спать ложились рано, а
свет без нужды не жгли. Дом был большой, выстроенный в нелепом
мавританско-готическом стиле: вроде бы с остроконечными башенками,
химерами и грифонами, но в то же время с плоской крышей, круглым куполом
над оранжереей и даже с минаретообразной каланчой.
За ажурной оградой толпились зеваки, разглядывали празднично
освещенные окна, неодобрительно переговаривались: на страстной, в
последнюю седмицу великой четыредесятницы, и такое непотребство. Из дома
на безмолвную реку выплескивало приглушенным взвизгом цыганских скрипок,
гитарным перебором, звоном бубнов, взрывами хохота и еще по временам
каким-то утробным порыкиванием.
Вошли, сбросили верхнее на руки швейцарам, и тут Эраста Петровича
ждал сюрприз: под черным, наглухо застегнутым пальто на эксперте,
оказывается, был фрак и белый галстук.
В ответ на удивленный взгляд Захаров криво улыбнулся:
- Традиция.
Поднялись по широкой мраморной лестнице. Лакеи в малиновых ливреях
распахнули высокие раззолоченные двери, и Фандорин увидел просторную залу,
сплошь уставленную пальмами, магнолиями и еще какими-то экзотическими
растениями в кадках. Последняя европейская мода - устраивать из гостиной
подобие джунглей. "Висячие сады Семирамиды" называется. Только очень
богатым по карману.
Меж райских кущ вольготно расположились гости - все, как Захаров, в
черных фраках и белых галстуках. Эраст Петрович был одет не без щегольства
- в бежевый американский пиджак, лимонную с разводами жилетку, отличного
покроя брюки с несминаемыми стрелками, однако же почувствовал себя среди
этого черно-белого собрания каким-то ряженым. Хорош Захаров, мог бы
предупредить, каким именно образом он намерен переодеться.
Впрочем, приди Фандорин во фраке, затеряться среди гостей ему все
равно бы не удалось, потому что было их немного - пожалуй, с дюжину. В
основном господа приличного и даже благообразного вида, хоть и вовсе не
старые - лет около тридцати или, может, немногим больше. Лица
разгоряченные, раскрасневшиеся от вина, а у некоторых даже несколько
ошалевшие - видно, что для них этакое веселье в диковину. В
противоположном конце залы виднелись еще одни раззолоченные двери,
затворенные. Из-за них доносился звон посуды и звуки спевки цыганского
хора. По всему видно, там готовился банкет.
Вновь прибывшие угодили в самый разгар речи, которую произносил
лысоватый господин с брюшком и в золотом пенсне.
- Зензинов, первым учеником был. Уже ординарный профессор, - шепнул
Захаров, как показалось, с завистью.
- ...Только и вспомнишь о былых проказах, что в эти памятные дни.
Тогда, семь лет назад, тоже ведь на Страстную пришлось, как нынче. -
Ординарный профессор отчего-то приумолк, горько тряхнул головой. - Как
говорится, кто старое помянет - глаз вон, а кто забудет - тому оба. И еще
говорится: все перемелется - мука будет. Мука и вышла. Постарели,
обрюзгли, жирком заросли. Спасибо хоть Кузьма все такой же шелапут, и нас,
скучных эскулапов, изредка бередит!
Тут все засмеялись, загалдели, оборотясь к статному мужчине, что
сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и пил вино из огромного кубка.
Очевидно, это и был Кузьма Бурылин. Умное, желчное лицо татарского типа -
широкое, скуластое, с упрямым подбородком. Волосы черные, коротко
стрижены, торчат бобриком.
- Кому мука, а кому мука, - громко сказал какой-то длинноволосый, с
испитым лицом, непохожий на других. Он тоже был во фраке, только явно с
чужого плеча, а вместо крахмальной рубашки на длинноволосом была
несомненная манишка. - Ты-то, Зензинов, сухой из воды вылез. Как же,
любимчик начальства. Другим меньше повезло. Томберг в белую горячку впал,
Стенич, говорят, умом тронулся, Соцкий в арестантах сгнил. Он, покойник,
мне в последнее время повсюду мерещится. Вот и вчера...
- Томберг спился, Стенич свихнулся, Соцкий подох, а Захаров вместо
хирурга полицейским трупорезом заделался, - бесцеремонно прервал
говорившего хозяин, глядя, впрочем, не на Захарова, а на Эраста Петровича,
и с особенным, недобрым вниманием.
- Ты кого это привез, Егорка, английская твоя морда? Что-то не
припомню этакого хлюста среди нашей медицийской братии.
Эксперт, иуда, демонстративно отодвинулся от коллежского советника и
как ни в чем не бывало объявил:
- А это, господа, Эраст Петрович Фандорин, особа в некоторых кругах
хорошо известная. Состоит при генерал-губернаторе для особо важных сыскных
дел. Просил, чтоб я непременно привел его сюда. Отказать не мог - высокое
начальство. В общем, прошу любить и жаловать.
Корпоранты возмущенно загудели. Кто-то вскочил, кто-то язвительно
захлопал.
- Черт знает что!
- Эти господа совсем распоясались!
- А с виду не скажешь, что сыскной.
Эти и прочие подобные замечания, несшиеся со всех сторон, заставили
Эраста Петровича побледнеть и прищуриться. Дело принимало неприятный
оборот. Фандорин пристально взглянул на коварного эксперта, но сказать ему
ничего не успел - хозяин дома в два шага подлетел к незваному гостю и взял
за плечи. Хватка у Кузьмы Саввича оказалась богатырская, не пошевельнешься.
- А у меня дома одно начальство - Кузьма Бурылин, - рявкнул
миллионщик. - Ко мне без приглашения не ходят, да еще сыскные. А уж кто
пожаловал - впредь заречется.
- Кузьма, помнишь у графа Толстого? - крикнул длинноволосый. - Как
там квартального-то на медведе в речку спустили! Давай и этого франта
прокатим! И Потапычу полезно, он у тебя какой-то снулый.
Бурылин запрокинул голову и зычно расхохотался.
- Ох, Филька, запьянцовская душа, за то тебя и ценю, что фантазию
имеешь. Эй! Потапыча сюда!
Некоторые из гостей, еще не совсем охмелевшие, принялись было
урезонивать хозяина, но двое ражих лакеев уж вели из столовой на цепи
косматого медведя в наморднике. Мишка обиженно взрыкивал, идти не хотел,
все норовил сесть на пол, и лакеи тащили его волоком, только когти
скрипели по зеркальному паркету. Грохнулась на пол опрокинутая кадка с
пальмой, полетели комья земли.
- Это уж чересчур! Кузьма! - воззвал Зензинов. - Мы ведь не
мальчишки, как раньше. У тебя будут неприятности! В конце концов я уйду,
если ты не прекратишь!
- В самом деле, - поддержал ординарного профессора еще кто-то
благоразумный. - Выйдет скандал, а это уж ни к чему.
- Ну и катитесь к черту! - гаркнул Бурылин. - Только знайте,
клистирные трубки, что я на всю ночь заведение мадам Жоли заангажировал.
Без вас поедем.
После этих слов голоса протеста разом умолкли.
Эраст Петрович стоял смирно. Ни слова не говорил и не делал ни
малейшей попытки высвободиться. Его синие глаза взирали на расходившегося
купчину безо всякого выражения.
Хозяин деловито приказал лакеям:
- Разверните-ка Потапыча спиной, чтоб не окарябал сыскного. Веревку
принесли? Повернись спиной и ты, казенная душа. Афоня, Потапыч плавать-то
умеет?
- А как же, Кузьма Саввич. Летом на даче очень даже любит
покултыхаться, - весело ответил чубатый лакей.
- Вот сейчас и покултыхается. Холодна, поди, апрельская водица. Ну,
что уперся! - прикрикнул Бурылин на коллежского советника. - Поворачивайся!
Он изо всех сил вцепился в плечи Эраста Петровича, пытаясь развернуть
его спиной, но тот не сдвинулся ни на вершок, будто был высечен из камня.
Бурылин навалился всей силищей. Лицо побагровело, на лбу вздулись жилы.
Фандорин смотрел на хозяина дома все так же спокойно, только в уголках рта
наметилась легкая усмешка.
Кузьма Саввич еще немножко покряхтел, но, почувствовав, что преглупо
смотрится, руки убрал и ошарашенно уставился на странного чиновника. В
зале стало очень тихо.
- Вы-то, милейший, мне и нужны, - впервые разомкнул уста Эраст
Петрович. - П-потолкуем?
Он взял фабриканта двумя пальцами за запястье и быстро зашагал к
затворенным дверям банкетной. Видно, пальцы коллежского советника обладали
каким-то особенным свойством, потому что корпулентный хозяин скривился от
боли и мелко засеменил за решительным брюнетом с седыми висками. Лакеи
растерянно застыли на месте, а мишка немедленно уселся на пол и дурашливо
замотал мохнатой башкой.
У дверей Фандорин обернулся.
- Продолжайте веселиться, г-господа. А Кузьма Саввич пока даст мне
кое-какие разъяснения.
Последнее, что заметил Эраст Петрович, прежде чем повернуться к
гостям спиной, - сосредоточенный взгляд эксперта Захарова.

* * *
Стол, накрытый в банкетной, был чудо как хорош. Коллежский советник
взглянул мельком на поросенка, безмятежно дремлющего в окружении
золотистых кружков ананаса, на устрашающую тушу заливного осетра, на
замысловатые башни салатов, на красные клешни омаров и вспомнил, что из-за
неудавшейся медитации остался без обеда. Ничего, утешил он себя. У
Конфуция сказано: "Благородный муж насыщается, воздерживаясь".
В дальнем углу алел рубахами и платками цыганский хор. Увидели
хозяина, которого привел за руку элегантный барин с усиками, оборвали
распевку на полуслове. Бурылин досадливо махнул им свободной рукой:
нечего, мол, пялиться, не до вас.
Солистка, вся в монистах и лентах, поняла его жест неправильно и
завела грудным голосом:
Ой да не-су-женый,
ай да невен-ча-ный...
Хор глухо, в четверть силы подхватил:
Привез каса-то-чи-ку
в терём бревен-ча-тый...
Эраст Петрович выпустил руку миллионщика, обернулся к нему лицом.
- Я получил вашу посылку. Должен ли я расценивать ее как п-признание?
Бурылин тер побелевшее запястье. На Фандорина смотрел с любопытством.
- Ну и силища у вас, господин коллежский советник. С виду не
скажешь... Какое еще послание? И в чем признание?
- Вот видите, и чин мой вам известен, хотя Захаров давеча его не
называл. Ухо отрезали вы, б-больше некому. И на врача учились, и у
Захарова вчера с однокашниками побывали. То-то он уверен был, что уж
кто-то, а вы непременно здесь сегодня будете. Почерк ваш?
Он предъявил фабриканту обертку от "бандерори".
Кузьма Саввич взглянул, ухмыльнулся.
- А чей же. Понравился, значит, мой гостинчик? Я велел, чтоб
непременно к обеду доставили. Не поперхнулись бульоном-то, а? Поди,
совещанию собрали, версий понастроили? Ну каюсь, люблю пошутить. Как у
Егорки Захарова вчера со спирта язык-то развязался, я удумал штуку
выкинуть. Слыхали про лондонского Джека Потрошителя? Он с тамошней
полицией такой же фокус проделал. У Егорки там на столе дохлая девка
лежала, рыжая такая. Взял незаметно скальпель, тихонько оттяпал ухо, в
платочек обернул, да в карман. Уж больно кудряво он вас, господин
Фандорин, расписывал: и такой вы, и этакий, и любой клубок размотать
можете. А что, не соврал Захаров - вы субъект любопытный. Я любопытных
люблю, сам из таковских. - В узких глазах миллионщика блеснул лукавый
огонек. - Давайте так. Забудьте вы эту мою шутку - все равно она не
задалась. А поедемте-ка с нами. Знатно покуролесим. Скажу по секрету, я
препотешный кундштюк один выдумал для врачишек этих, моих стародавних
знакомцев. У мадам Жоли уже все подготовлено. Завтра Москва животики
надорвет, как узнает. Поедемте, право слово. Не пожалеете.
Тут хор вдруг оборвал медленную, тихую песню и грянул во всю мощь:
Кузя-Кузя-Кузя-Кузя,
Кузя-Кузя-Кузя-Кузя,
Кузя-Кузя-Кузя-Кузя,
Кузя, пей до дна!
Бурылин только глянул через плечо, и рев оборвался.
- За границей часто бываете? - невпопад спросил Фандорин.
- Это я здесь часто бываю. - Хозяин перемене темы, кажется, ничуть не
удивился. - А за границей я живу. Мне без надобности тут штаны просиживать
- у меня управляющие толковые, все без меня делают. В большом деле вроде
моего надобно только одно: в людях разбираться. Если людей правильно
подобрал, можешь после баклуши бить, дело само идет.
- В Англии д-давно были?
- В Лидсе часто бываю, в Шеффилде. Там у меня фабрики. В Лондоне на
биржу заглядываю. Последний раз в декабре был. После в Париж, а к Крещенью
в Москву вернулся. А зачем вам про Англию?
Эраст Петрович чуть смежил ресницы, чтоб пригасить блеск в глазах.
Снял с рукава соринку, сказал с расстановкой:
- За глумление над телом девицы Сечкиной я помещаю вас под арест.
Пока административный, но к утру б-будет и распоряжение прокурора. Залог
ваш поверенный сможет внести не ранее завтрашнего полудня. Вы едете со
мной, гости пусть отправляются по домам. Визит в бордель отменяется.
Нечего добропорядочных врачей п-позорить. А вы, Бурылин, преотлично
покуролесите и в арестантской.

* * *
В благодарность за спасенную девочку ночью мне был сон.
Снилось, что я пред Престолом Господним.
"Садись ошую, - сказал мне Отец Небесный. - Отдохни, ибо ты несешь
людям радость и избавление, а это тяжкий труд. Неразумны они, чада мои.
Взгляды их перевернуты, черное видится им белым, а белое черным; беда
счастьем, а счастье бедой. Когда призываю Я из милости к Себе одного из
них в младенчестве, прочие плачут и жалеют призванного вместо того, чтоб
возрадоваться за него. Когда оставляю Я некоего из них жить до ста лет, до
немочи телесной и угасания духовного, в наказание и назидание прочим, те
не ужасаются страшной доле его, а завидуют. После смертоубийственного
сражения радуются отвергнутые Мной, хоть бы даже и получили увечье, а тех,
что пали, призванные Мной пред Лицо Мое, они жалеют и втайне даже
презирают как неудачников. А те-то и есть истинные счастливцы, ибо уже у
Меня они; несчастливцы же те, кто остался. Что делать Мне с человеками,
скажи, добрая ты душа? Как вразумить их?"
И жалко мне стало Господа, тщетно алкающего любви неразумных чад
своих.

Торжество Плутона
6 апреля, чистый четверг

Нынче Анисию выпало состоять при Ижицыне.
Вчера поздно вечером после "разбора", в ходе которого выяснилось, что
подозреваемых теперь больше, чем нужно, шеф походил по кабинету, пощелкал
четками и сказал: "Ладно, Тюльпанов. Утро вечера мудренее. Идите-ка
отдыхать, набегались сегодня п-предостаточно."
Анисий думал, решение будет такое: установить за Стеничем, Несвицкой
и Бурылиным (когда выйдет из узилища) негласное наблюдение, проверить все
их перемещения за минувший год, ну еще, может, какой-нибудь следственный
эксперимент устроить.
Но нет, непредсказуемый шеф рассудил иначе. Утром, когда Анисий,
ежась под унылым дождиком, явился на Малую Никитскую, Маса передал записку:
На некоторое время исчезаю. Попробую зайти с противуположного конца.
А вы пока поработайте с Ижицыным. Боюсь, не наломал бы он дров от
излишнего усердия. С другой стороны, субъект он мало приятный, но цепкий,
глядишь, что-нибудь и нащупает.
ЭФ.
Вот тебе и на. С какого это еще "противуположного"?

Важнейшего следователя пришлось поискать. Анисий протелефонировал в
прокуратуру - сказали: "выехал по вызову Жандармского". Связался с
Жандармским управлением - ответили: "отбыл по срочному делу, не
подлежащему телефонному обсуждению". Голос у дежурного был такой
взвинченный, что Тюльпанов догадался - видать, новое убийство. А еще через
четверть часа от Ижицына прибыл посыльный - городовой Линьков. Заглянул к
коллежскому советнику, не застал и явился к Тюльпанову на Гранатный.
- Кошмарное происшествие, ваше благородие, - доложил Линьков, ужасно
волнуясь. - Бесчеловечное умерщвление малолетней особы. Такая беда, такая
беда...
Шмыгнул носом и покраснел, видно устыдившись своей чувствительности.
Анисий смотрел на тонкошеего, нескладного полицейского и видел его
насквозь. Грамотный, сентиментальный, и книжки, поди, читать любит. Пошел
от бедности в полицию, только не для него, куренка, эта грубая служба. Был
бы Тюльпанов таким же, если б не счастливая встреча с Эрастом Петровичем.
- Едемте, Линьков, - сказал Анисий, нарочно называя городового на
"вы". - Давайте прямо в морг, все равно туда привезут.
Вот что значит дедукция - расчет оказался верен. Всего полчасика
посидел Анисий в сторожке у Пахоменки, поболтал с приятным человеком о
житье-бытье, и подкатили к воротам три пролетки, а за ними глухая карета
без окон, так называемая "труповозка".
Из первой пролетки вышли Ижицын с Захаровым, из второй - фотограф с
ассистентом, из третьей - двое жандармов и старший городовой. А из кареты
никто не вышел. Жандармы открыли облезлые дверцы, вынесли на носилках
нечто короткое, прикрытое брезентом.
Медицинский эксперт был хмур и грыз свою неизменную трубку с каким-то
особенным ожесточением, зато следователь выглядел бодрым и оживленным,
чуть ли даже не радостным. Увидев Анисия, переменился в лице:
- А-а, это вы. Стало быть, уже пронюхали? Ваш начальник тоже здесь?
Но когда выяснилось, что Фандорина нет и не будет, да и его помощник
пока ничего толком не знает, Ижицын вновь воспрял духом.
- Ну, теперь закрутится, - сообщил он, энергично потирая руки. -
Стало быть, так. Сегодня на рассвете путевые обходчики передаточной ветви
Московско-Брестской железной дороги обнаружили в кустах близ
Ново-Тихвинского переезда труп малолетней бродяжки. Егор Виллемович
определил, что смерть наступила не позднее полуночи. Неаппетитное, доложу
вам, Тюльпанов, было зрелище! - Ижицын коротко хохотнул. - Вообразите:
пузо, натурально, выпотрошено, вокруг на ветках потроха развешаны, а что
до физиономии...
- Что, снова кровавый поцелуй?! - в волнении вскричал Анисий.
Следователь прыснул, да и не смог остановиться, закис со смеху -
видно, нервы.
- Ой, уморили, - вымолвил он, наконец, вытирая слезы. - Дался вам с
Фандориным этот поцелуй. Вы уж извините за неуместное веселье. Сейчас
покажу - поймете. Эй, Силаков! Стой! Лицо ее покажи!
Жандармы опустили носилки на землю, откинули край брезента. По
загадочному поведению следователя Анисий ожидал увидеть что-нибудь
особенно неприятное: стеклянные глаза, кошмарную гримасу, вывалившийся
язык, но ничего этого не было. Под брезентом обнаружился какой-то
черно-красный каравай с двумя шариками: белыми, а посреди каждого темный
кружочек.
- Что это? - удивился Тюльпанов, и зубы у него как-то сами по себе
застучали.
- Стало быть, наш шутник ее вовсе без лица оставил, - с мрачной
веселостью пояснил Ижицын. - Егор Виллемович говорит, что кожа надрезана
под линией волос и после сдернута, наподобие шкурки апельсина. Вот вам и
поцелуй. И, главное, теперь не опознаешь.
У Анисия перед глазами всё как-то странно сдвинулось и закачалось.
Голос следователя доносился словно бы из дальнего далека.
- Стало быть, келейности конец. Обходчики, шельмы, разболтали всем
подряд. Одного из них с обмороком увезли. Да и без того по Москве слухи
ползут. В Жандармское со всех сторон доносят о душегубе, который решил
женское племя под корень извести. С утра пораньше доложили в Петербург.
Всю правду как есть, без утайки. Сам министр к нам приедет, граф Толстов.
Так-то. Стало быть, полетят головы. Я свою ценю, не знаю, как вы. Ваш
начальник может сколько угодно в дедукцию играться, ему что, у него
высокий покровитель. А я уж как-нибудь без дедукций, с помощью
решительности и энергии. Теперь, стало быть, не до слюнтяйства.
Тюльпанов отвернулся от носилок, сглотнул, отогнал от глаз мутную
пелену. Набрал в грудь побольше воздуха. Отпустило.
"Слюнтяйство" Ижицыну спускать было нельзя, и Анисий сказал
деревянным голосом:
- А мой шеф говорит, что решительность и энергия хороши при рубке
дров и вскапывании огородов.
- Именно так-с. - Следователь махнул жандармам, чтоб несли труп в
морг. - Я перекопаю к чертовой матери всю Москву, а если дров наломаю, то
результат извинит. Без результата же мне все одно головы не сносить. Вы,
Тюльпанов, приставлены ко мне надзирать? Вот и надзирайте, только не
суйтесь с замечаниями. А захотите жалобы писать - милости прошу. Я графа
Дмитрия Андреевича знаю, он решительность ценит и на несоблюдение
юридических второстепенностей сквозь пальцы смотрит, если вольности
продиктованы интересами дела.
- Мне приходилось слышать такое от полицейских, однако же в устах
служащего прокуратуры подобные суждения звучат странно, - сказал Анисий,
подумав, что именно так ответил бы Ижицыну на его месте Эраст Петрович.
Однако следователь на достойный, сдержанный реприманд только махнул
рукой, и тогда Тюльпанов окончательно перешел на официальный тон:
- Вы бы ближе к делу, господин надворный советник. В чем состоит ваш
план?
Они вошли в кабинет судебно-медицинского эксперта и сели к столу,
благо сам Захаров возился с трупом в анатомическом театре.
- А вот, извольте. - Ижицын с видом превосходства взглянул на
младшего по чину. - Стало быть, пораскинем мозгами. Кого убивает наш
брюхорез? Гулящих, бездомных, нищенок, то есть женщин с городского дна,
самые что ни есть отбросы общества. Теперь, стало быть, вспомним, где
происходили убийства. Ну, откуда привезли тех безымянных, что во рвах, уже
не установишь. Известно, что наша московская полиция в таких случаях
излишней писаниной себя не утруждает. Однако ж, где нашли трупы, вырытые
нами из именных могил, отлично известно.
Ижицын открыл клеенчатую тетрадочку.
- Ага, вот! Нищенка Марья Косая была убита 11 февраля на Малом
Трехсвятском, ночлежка Сычугина. Горло перерезано, брюхо вспорото, печенка
отсутствует. Проститутка Александра Зотова найдена 5 февраля в Свиньинском
переулке, на мостовой. Опять горло плюс вырезанная матка. Эти две - наши
явные клиентки.
Следователь подошел к висевшей на стене полицейской карте города и
стал тыкать в нее длинным острым пальцем:
- Стало быть, смотрим. Вторничная Андреичкина найдена вот здесь, на
Селезневской. Сегодняшняя девчонка - у Ново-Тихвинского переезда, вот
здесь. От одного места преступления до другого не более версты. До
Выползовской татарской слободы столько же.
- Причем здесь татарская слобода? - спросил Тюльпанов.
- После, после, - махнул Ижицын. - Вы пока не встревайте... Теперь
два старых трупа. Малый Трехсвятский вот он. Вот Свиньинский. На одном
пятачке. Триста-пятьсот шагов до синагоги, что в Спасоглинищевском.
- Так еще ближе до Хитровки, - возразил Анисий. - Там что ни день
кого-нибудь режут. Что ж удивительного, самый рассадник преступности.
- Режут, да не так! Нет, Тюльпанов, тут не обычным христианским
злодейством пахнет. Во всех этих потрошениях чувствуется дух изуверский,
ненашенский. Православные много свинства творят, но не этак. И не надо
нести чушь про лондонского Джека, который якобы был русским и теперь
вернулся позабавиться на родных просторах. Ерунда-с! Если русский человек
по Лондонам разъезжает, стало быть, он из культурного сословия. А разве
станет культурный человек копаться в вонючих кишках какой-нибудь Маньки
Косой? Вы можете себе такое представить?
Анисий представить себе такого не мог и честно помотал головой.
- Ну вот видите. Это же очевидно! Надо быть фантазером и теоретиком
вроде вашего начальника, чтобы подменять абстрактическими умопостроениями
здравый смысл. А я, Тюльпанов, практик.
- Но как же знание анатомии? - бросился Анисий на защиту шефа. - И
профессиональная работа хирургическим инструментом? Только медик мог
совершить все эти ужасы!
Ижицын победоносно улыбнулся:
- В том-то и ошибка Фандорина! Меня с самого начала коробило от этой
его гипотезы. Так не бы-ва-ет, - отчеканил он по слогам. - Просто не
бывает и всё. Если человек из приличного общества извращенец, то он
выдумает что-нибудь поизысканней этаких гнусностей. - Следователь кивнул в
сторону прозекторской. - Вспомните маркиза де Сада. Или хоть взять
прошлогоднюю историю с нотариусом Шиллером, помните? Напоил девку до
беспамятства, засунул ей в некое место брусок динамита и запалил фитиль.
Сразу видно, что образованный человек, хоть и чудовище, конечно. А на
мерзости, с которыми столкнулись мы, способен только хам, быдло. Что же до
знания анатомии и хирургической ловкости, то тут все разъясняется очень
просто, господа умники.
Следователь выдержал паузу и, подняв для пущего эффекта палец,
прошептал:
- Мясник! Вот кто анатомию знает не хуже хирурга. Каждый божий день
печеночку, желудок, почки вычленяет самым что на есть ювелирным образом,
не хуже покойного господина Пирогова. Да и ножи у хорошего мясника не
тупее скальпеля.
Тюльпанов потрясенно молчал. А ведь прав неприятный человек Ижицын!
Как же можно было про мясников-то забыть!
Ижицын реакцией собеседника остался доволен.
- А теперь и про мой план. - Он снова подошел к карте. - Стало быть,
мы имеем два очага. Первые два трупа обнаружены вот здесь, два последних -
вот здесь. Чем объясняется смена места деятельности преступника, нам
неизвестно. Может быть, он рассудил, что в северной части Москвы
душегубствовать удобнее, чем в центральной: пустыри, кустарники, меньше
домов. На всякий случай я беру на подозрение всех мясников, проживающих в
обоих интересующих нас местностях. У меня уж и список есть. - Следователь
достал листок, положил на стол перед Анисием. - Всего их тут семнадцать
человек. Обратите внимание на тех, кто помечен шестиконечной звездой или
полумесяцем. Вот тут, в Выползове, татарская слобода. У татарвы свои
собственные мясники, сущие разбойники. Напоминаю, что до сарая, где нашли
Андреичкину, от слободы менее версты. До железнодорожного переезда, где
обнаружен труп девчонки без лица, столько же. А здесь, - длинный палец
переместился по карте, - в непосредственной близости от Трехсвятского и
Свиньинского - синагога. При ней - резники, этакие пакостные жидовские
мясники, что скотину по ихнему варварскому обычаю умерщвляют. Никогда не
видели, как это делается? Очень похоже на работу нашего приятеля. Чуете,
Тюльпанов, чем дело пахнет?
Судя по раздувающимся ноздрям важнейшего следователя, пахло громким
процессом, нешуточными наградами и головокружительным продвижением по
службе.
- Вы, Тюльпанов, человек молодой. Ваше будущее - в ваших собственных
руках. Можете держаться за Фандорина и останетесь в дураках. А можете
поработать на благо дела, и тогда я вас не забуду. Вы юноша
сообразительный, расторопный. Мне такие помощники нужны.
Анисий открыл было рот, чтобы дать наглецу должный отпор, но Ижицын
уже вел речь дальше:
- Из семнадцати интересующих нас мясников четверо татары и трое жиды.
Они - на подозрении первые. Но чтобы избежать упреков в предвзятости, я
арестую всех. И поработаю с ними как следует. Слава Богу, опыт имеется. -
Он хищно улыбнулся и потер руки. - Стало быть, так. Перво-наперво
нехристей солонинкой покормлю, ибо православный пост им не указ. Свинину
они жрать не станут, так я говядинкой велю попотчевать, мы чужие обычаи
уважаем. Православных - тех селедочкой угощу. Пить не дам. Спать тоже.
Ночку посидят, повоют, а с утра, чтоб не заскучали, буду по очереди
вызывать, и мои ребята их "колбаской" поучат. Знаете, что такое "колбаска"?
Тюльпанов потрясенно покачал головой.
- Преотличная штуковина: чулок, а в нем мокрый песочек. Следов
никаких, а очень впечатляет, особенно если по почкам и прочим
чувствительным местам.
- Леонтий Андреевич, вы же университет кончали! - ахнул Анисий.
- Именно. И потому знаю, когда можно действовать по правилам, а когда
общественный интерес позволяет правилами пренебречь.
- А что если ваша версия неверна, и Потрошитель никакой не мясник?
- Мясник, кто ж еще, - пожал плечами Ижицын. - Я ведь, кажется,
убедительно разъяснил?
- Но вдруг сознается не тот, кто виновен, а самый слабый духом? Ведь
тогда истинный убийца останется безнаказанным!
Следователь до того обнаглел, что позволил себе покровительственно
похлопать Анисия по плечу.
- Предусмотрел и это. Конечно, неавантажно выйдет, ежели мы сейчас
какого-нибудь Мойшу или Абдулку вздернем, а месяца этак через три полиция
снова потрошеную шлюху обнаружит. Случай особенный, переходящий в разряд
государственных преступлений. Шутка ли - сорван высочайший приезд! Потому
и меры допустимы чрезвычайные. - Ижицын сжал кулак так, что хрустнули
суставы. - Один пойдет на виселицу, а остальные шестнадцать поедут по
этапу. В административном порядке, безо всякой огласки. В места холодные,
безлюдные, где и резать-то особенно некого. А полиция еще и будет там за
ними приглядывать.
"План" решительного следователя привел Анисия в ужас, хотя отрицать
эффективность подобных мер было трудно. Высокое начальство ввиду приезда
грозного графа Толстова, пожалуй, с перепугу инициативу одобрит, и жизнь
множества ни в чем не повинных людей будет растоптана. Как этому помешать?
Ах, Эраст Петрович, ну где вы пропадаете?!
Закряхтел Анисий, задвигал своими знаменитыми ушами, мысленно
попросил у шефа прощения за самовольство, да и рассказал Ижицыну про
вчерашние следственные достижения. Пусть не слишком заносится, пусть
знает, что кроме его "мясницкой" версии есть и другие, пообстоятельней.
Леонтий Андреевич выслушал внимательно, ни разу не перебил. Его
нервное лицо сначала побагровело, после стало бледнеть, а под конец пошло
пятнами, и глаза сделались словно пьяные.
Когда Тюльпанов закончил, следователь облизнул белесым языком толстые
губы и медленно повторил:
- Акушерка из нигилисток? Свихнувшийся студент? Купчина-сумасброд?
Так-так...
Ижицын вскочил со стула, забегал по комнате, взъерошил волосы, чем
нанес непоправимый ущерб идеальному пробору.
- Превосходно! - вскричал он, остановившись перед Анисием. - Я очень
рад, что вы, Тюльпанов, решились откровенно со мной сотрудничать. Какие
могут быть тайны между своими, ведь одно дело делаем!
У Анисия по сердцу пробежал противный холодок - ой, зря проболтался.
А следователя уж было не остановить:
- Что ж, попробуем. Мясников я, конечно, все равно арестую, но пусть
пока посидят. Обработаем сначала ваших "медиков".
- Как это "обработаем"? - запаниковал Анисий, вспомнив милосердного
брата и докторшу. - "Колбаской" что ли?
- Нет, с этой публикой надо по-другому.
Следователь немного подумал, сам себе кивнул и изложил новый план
действий:
- Стало быть, действовать будем так. С образованными, Тюльпанов, своя
метода. От образования в человеке душа размягчается, становится
чувствительной. Если наш брюхорез - человек из общества, то это оборотень:
днем он обычный, как все, а ночью, в момент преступного исступления, в
него как бы бес вселяется. На этом и сыграем. Я возьму их, голубчиков,
когда они обычные, и предъявлю им дело рук оборотня. Посмотрим, выдержит
ли их чувствительность этой картины. Уверен, что виновный сломается.
Увидит при свете дня, какие дела его другое "я" творит, и выдаст себя,
непременно выдаст. Тут, Тюльпанов, психология. Решено. Проводим
следственный эксперимент.

Анисию почему-то вдруг вспомнилось, как маменька в детстве
рассказывала сказку, жалобно причитая за Петю-Петушка: "Несет меня лиса за
синие леса, за высокие горы, во глубокие норы..."
Шеф, Эраст Петрович, плохи дела-то, совсем плохи.

продолжение »